Имена на поверке

Смоленский Борис Моисеевич

Эти люди гордились своим поколением, и теперь поколение гордится ими.

Высокая скромность владела юными героями, когда от имени сверстников они писали свои строки. Теперь и в «столбцах газет», и «в набросках на холсте», и «в бронзовых ваяньях» запечатлеваются дела и подвиги, черты и образы людей, отдавших жизнь за наше Настоящее. Со временем, мы уверены, будет создана всеобъемлющая антология поэтов, павших в боях Великой Отечественной войны, — они заслужили себе этот общий памятник. Пусть одним из кирпичей его основания станет этот сборник. Он не может претендовать на полноту, но и то, что он включает, красноречиво свидетельствует о многом — молодом, светлом, талантливом.

Сергей Наровчатов

Александр Артемов

Хасан

На ветру осыпаются листья лещины И, как яркие птицы, несутся в простор. Покрываются бронзой сухие лощины И горбатые древние выступы гор. Над кривым дубняком, на крутом перевале, Опереньем сверкая, взлетает фазан. В окаймленье вершин, как в гранитном бокале, Беспокойное озеро — светлый Хасан — Расшумелось у сопок, шатая утесы, Поднимая у берега пенный прибой. И волна, рассыпая тяжелые слезы, Бьется глухо о камни седой головой. Так о сыне убитом, единственном сыне, Плачет старая мать, будто волны у скал, И в глазах ее выцветших долгая стынет Напоенная скорбью великой тоска. Молчаливые горы стоят над Хасаном, Как тяжелые створы гранитных дверей, И повиты вершины белесым туманом, И разбиты утесы огнем батарей. И

на склонах исхлестанной пулями сопки, На камнях обомшелых, в покое немом, Под косыми камнями ржавеют осколки Отвизжавших снарядов с японским клеймом. Угасает закат, ночь идет на заставы. Грозовое молчанье тревогу таит. Нерушимой вовек, будто памятник славы, Высота Заозерная гордо стоит.

Корабли уходят в море

Едва приподнимутся флаги Над ровною гладью залива И дрогнут в зеленых глубинах Прожорливых рыб плавники, — Над берегом белые чайки Взвиваются стаей крикливой, И, кончив последнюю вахту, Мерцают вдали маяки. Синеет высокое небо, И солнце встает над водою. Гонимые ветром проворным, Туманы спускаются с круч. Над городом в утреннем дыме Пылает огромной звездою В широких зеркальных витринах Рассветный приветливый луч. Мы снова на вахту выходим, Плывем в голубое безбрежье, В спокойное яркое утро, В рассвет, что на море упал. Мы видим, как по носу прямо Дельфин заблудившийся режет Спинным плавником заостренным Ленивый шлифованный вал. Мы в море уходим надолго, И путь наш красив и завиден, И мы ни о чем не жалеем, И мы не грустим ни о ком. И с нами прощается город, Который мы снова увидим, И машет нам берег весенний Черемухи белым платком. Свежеет погода, и ветер В антенне назойливо свищет, Туман наползает, и воет У рифов тревожный ревун, И чайки у берега кружат, Садясь на пробитое днище Кунгаса, что выброшен морем На скалы в последний тайфун. Но пусть поднимаются волны, На палубу брызги роняя, И ветер от края до края Туман расстилает седой, — Мы к вахтам тяжелым привыкли, Мы ночью и днем охраняем И нашу весеннюю землю, И наши сады над водой, И город, поднявший высоко Багряные трубы заводов, И узкие тихие бухты С хребтами по трем сторонам, И зелень полей урожайных, И наши просторные воды, И все, что зовется Отчизной, Что близко и дорого нам.

Дорога отцов

Походным порядком идут корабли, Встречая рассветные зори, И круглые сутки несут патрули Дозорную службу на море. За мыс Поворотный до мыса Дежнёв На север идти нам в тумане. Для наших судов быстроходных не нов Охранный поход в океане. Но в годы былые здесь шли наугад Корветы в далекое плаванье, Здесь, тихо качаясь, спускался фрегат На дно Императорской гавани. Здесь Лаптевы морем и берегом шли На север, в просторы седые, И в тундре для них маяками зажгли Эвенки костры золотые. Шли прадеды наши в белесом дыму Меж северных льдов и утесов И мерли, цинготные, по одному, И море сбирало матросов. И море доселе их прах бережет В подводных вулканах, на лаве. Сердца наши голос прадедовский жжет Призывом к победе и славе. Здесь Беринг великий в полуночной тьме Покоится рядом с морями, И ржавые ядра на низком холме Недвижно лежат с якорями. Шли наши отцы по высоким огням Созвездий дорогою млечной, Они оставляли моря эти нам Во власть и наследство навечно. И нашим судам по заливу одним В походы идти на рассвете. Путями отцов мы идем, и по ним Суда поведут наши дети. Летит за кормой одинокий баклан И стаи проносятся чаек. Идут корабли в голубой океан, Зарю молодую встречая. Мы знаем дорогу и ночью и днем, Наш компас проверен отцами. Мы древним путем в океане идем — Путем, завоеванным нами.

Вступление в поэму «Витус Беринг»

Лист бумаги нетронутой бел, Как бескровные щеки больного. Все, о чем я пропеть не успел, Все, о чем нерасчетливо пел, Поднимается в памяти снова. Это больно, когда сознаешь, Что неслышно и вяло поешь. Я молчу. Обсыхает перо, Не коснувшись бумаги пока что. Вот приходит мой первый герой, И полощется вымпел сырой Над исхлестанной брызгами мачтой. Как вошел он в каморку мою, Этот старый фрегат из Кронштадта? Борт высокий прострелен в бою, И раздроблены двери кают, И обшивка на кузове смята. А за ним приплывают еще В эту ночь корабли-ветераны. И, шурша пожелтевшим плащом, Приближается тень капитана. Вот он, первый воитель морей, Командор с императорской шпагой! Головой доставая до рей, Опаленный огнем батарей, Наклоняется он над бумагой. Ветер с моря прошел над столом, В такелаже потрепанном воя. Бьются волны о старенький дом, И баклан заостренным крылом Режет легкую пену прибоя. Здравствуй, море вчерашнего дня! С капитанами русского флота Я тобою пройду, и меня Встретит синее пламя огня На форштевне туземного бота. И поведают скалы о том, Как, в победе и силе уверен, Шел еще неизвестным путем, Как боролся и умер потом Капитан-командор Витус Беринг. Потускнели в заливе Петра Пятна лунных расплывчатых бликов. Просыпается утро. Пора Начинаться стихам о великом.

Стихи из цикла «Двадцать»

На сопках крутых

не заказаны пути.

Двадцать уходят,

чтоб снова прийти.

Яблочко

— Уважаемые господа матросы… — К псам!.. — Хайло заткни и с попутным шпарь!.. — Ежели ты, гад, из господ сам… — Вася, хоть разик по морде вдарь!.. Вася ударил. Оратор смолк. Матросы вбивали в оратора толк. Гармонист, сукин сын, с чуть подбитым глазом, Сплюнул, крякнул и сказал: — Не хватает газа… Я по жинке, братишки, тоскою убит. Что-то хочется пить, что-то сердце горит… «И пить будем, И гулять будем, Коли смерть придет — Помирать будем…» Разбивали двери, врывались в кабаки: «Эй, гуляй, ребятки, последние деньки! Нынче можно, братики, веселиться нам. Мы поедем завтра по своим домам». Карусель на улицах, на улицах метелица. «Осподи ж ты, боже мой, что ж такое деется?..» Магазин. В витринах, забывших замкнуться, Яблоки сияют, винограды вьются. Подошла к витринам оравушка пьяная: — Ой, братишки, яблоки!.. — Ударила метель. Покатилось яблочко, сочное, румяное, Из дыры витринной прямо на панель. Гармонист, сукин сын, чуб до подбородка, Подхватил на лады, подпустил чечеткой: «Иэх, яб-блочко, И куды котишься…» Думали недолго, поддержали хором, Под гармонь лихую, с хлестким перебором: «К охфицерам попадешь — Не воротишься…» На тротуаре летали подошвы, В такт подгоняя каблучный ляск. — Бейте, ребята, в литые ладоши!.. Сыпьте, братишки, могучий пляс!.. «Иэх, яб-блочко…» Но где-то за городом хмурым подряд Захлопали гранаты, ухнул снаряд. Холодок рассыпался дрожью по коже — И стали трезвее, и стали строже. Вышел один — клеш, как парус, раздут, Черные ленты как два транспаранта: — Братишки, то ж наших за городом бьют! По нашим стреляет гадюга Антанта! Почто же у нас ни винтов, ни гранат, Когда же мы стали такие робкие? А кто же революцию будет охранять?.. И пошла за винтами братва на коробки! Но опять отделились, Дали задний ход, Сплюнули сквозь зубы: — Мы на пароход. По Одессе-маме заскучали мы. Мы разлукой очинно опечалены. — Что ж, идите, гады!.. От края земли Эти гады «яблочко» к Махно занесли. Обыватели захлопывали ставни, Чтоб дрожать тихонько и несмело. По ночам потели кровью камни, По утрам земля огнем горела. А бок о бок с городом, за высокой сопкой, «Яблочко» шагало матросской походкой.

Рассказ о мальчике с бабочкой и девочке Лиле

1 Джаз-банд рокотанье мягкое Льет из дверей ресторанных. Офицерик умильно тявкает: — Мадам, пройдемся?.. — Какой вы странный!.. Я не дешевая… — И пошла. — Мадам, мы договоримся, конечно… — Хорошо, голубчик. Идемте. Ша… 2 Кружится смрад, сизоватый и пряный. Пары, слипаясь, томно тоскуют. У женщин не губы, а свежие раны, И такими они целуют. Урчит сладострастно туша потная: — Гаспада, взгляните, Какая плотная-я… — А ножки? — Ах, ножки!.. Чудные ножки У этой крошки… 3 На перекрестке встретил крошку Мальчик с галстуком-бабочкой. — Лилечка, вы опоздали немножко. Дайте мне вашу лапочку… — Гуляют. Лиля голову склонила На плечико, ближе к бабочке. Стонет в кафе голубом тангонила, Сохнут в экстазе парочки. Бокалы звякают. Пьют за Русь. Кстати, пьют за союзников. Вьется по люстрам синяя грусть Серпантиновой ленточкой узенькой. 4 Мальчик и Лиля заходят за угол. — Вася, готово?.. — Готово. — Идем. 5 По улице тесной спокойно и сухо Стучат подошвы. Идут вдвоем. Замкнуты крепко кривые ворота. Парень и девушка. Уже и 'yже Сереньких тихих домишек окружье. Кружится в улицах тесных дремота. Остановились ребята. Тишь. Молчит величавая полночь, лишь Слышен сердца прерывистый стук. 6 …Бутылка с клеем в кармане брюк. Кисть протиснулась в горлышко узкое, На камне оставила сочный мазок. Откуда-то из-за ворота блузки Лиля вытаскивает листок. Застыли серые блики теней, Но вот качнулись, громадные, И дальше пошли. А на черной стене Осталось пятно квадратное. Подойдите — и крикнет листок измятый: «Товарищи рабочие! Товарищи солдаты!..» 7 Патруль опускает шагов кувалды. Идут эшелоны к окраине северной. На Эгершельде глухие залпы Падают в ночь тяжело и размеренно. 8 Все так же кружится пьяная улица, Дымком сладковатым все так же курится. Гуляют. Лиля головку склонила На плечико, ближе к бабочке. Стонет в кафе голубом тангонила, Сохнут в экстазе парочки, И катятся тосты в джазовом грохоте За процветание нации… 9 Утром патрульный, ломая ногти, Под смех рабочих сдирал прокламации.

Поэт

Умри, мой стих,

умри, как рядовой…

В. Маяковский

«Буржуйка» чадила опять нестерпимо, Нисколько не грея, шипя и треща. И копоть слоями лилового грима Ложилась на лицах, бумагах, вещах. В одиннадцать ночи принес телеграммы С Восточного фронта рассыльный ему. И сел он за стол, Молчаливый, Упрямый, Почти задыхаясь в нависшем дыму. И вот уже, ритма ловя нарастанье, Приходит строка, Беспокойна, Строга, И первые строфы прямым попаданьем Ложатся в далеких окопах врага. А следом в развернутое наступленье, Для сабельных рубок, Для конных погонь Рисунки резервным идут подкрепленьем, Открыв по противнику беглый огонь, Весомые, злые… Поднялся, сутулясь, Ладонями стиснул пылающий лоб, — Довольно!.. — На стыке заснеженных улиц Горел подожженный рассветом сугроб. И легкие, Будто бумажные клочья, И яркие, Будто агитплакат, К востоку от вдаль уползающей ночи Летели раскрашенные облака. Москва просыпалась обычно и просто. А в мутных витринах, Грозны и крепки, Вставали дежурными «Окнами РОСТА» Стихов, Рядовых и бессмертных, Полки.

Следы

Если на глади морской воды восстановить следы всех кораблей, сколько б морщин увидала ты на ней! Сколько при свете полночных звезд вновь бы легло борозд морю на грудь, и каждое судно оставило б хвост длинный, как Млечный Путь. Но море счастливо. Никогда следов не хранит вода, даже на берегу. А я одного твоего следа с жизни стереть не могу!

Февраль 1941 г.

О волнах

Когда вечереет и закатное пламя За морем вспыхивает реже и реже, Ты видала, как волны припадают губами, Розовыми и теплыми, к песку на прибрежье? А когда над бухтой распустятся звезды Пушистыми почками в вечер пахучий, Слышала ты, как полнится воздух Жалобой моря, что песок неуступчив? Волны тоскуют легко и привычно, Волнам не спится, волнам рокочется. А песок молчит, и ему безразлично, Очень ли морю на берег хочется. Чуть шевелится, млея, огромное, Будто не море, а заводь в корытце. Но однажды вздрогнет, от страсти темное, И берегу некуда будет скрыться. И ты увидишь — такое близкое, Оно налетит, громыхая, шалое, Стиснет в объятьях, сомнет, и выласкает, И уйдет, успокоенное и усталое.