Имена на поверке

Смоленский Борис Моисеевич

Ногинск, 1940 г.

Совершеннолетие

С завистью большой и затаенной На отца смотрел я потому, Что наган тяжелый, вороненый Партия доверила ему. Вечерами зимними, при лампе Он рассказывал, как их отряд Атакующей кулацкой банде Указал штыками путь назад; Как в сугробы падали бандиты, Черной кровью прожигая снег; Как взвивался пулями пробитый Красный флаг над сотней человек; Как партийцы шли вперед бесстрашно, Шли, а ветер заглушал «ура-а», Как скрестили в схватке рукопашной Взгляд со взглядом, штык с штыком врага….. Наизусть я знал рассказ подробный. Каждый вечер все же мне опять Вдруг казались неправдоподобны Стулья, шкаф, и лампа, и кровать. Все они куда-то исчезали, Стены расступались, и тогда Предо мной бесшумно проплывали Тучи дыма, флаги и снега… …Вспоминаю

с гордостью теперь я Про рассказы своего отца. Самому мне Родина доверит Славное оружие бойца. Охватило страны пламя злое Новых разрушительных боев, Вовремя пришло ты, боевое Совершеннолетие мое. Встану я, решительный и зоркий, На родном советском рубеже С кимовским значком на гимнастерке, С легкою винтовкою в руке. И откуда б враг ни появился — С суши, с моря или с вышины, — Будут счастья нашего границы От него везде защищены. Наши танки ринутся рядами, Эскадрильи небо истемнят, Грозными спокойными штыками Мы врагу укажем путь назад.

Повестка

Все с утра идет чредой обычной. Будничный осенний день столичный — Славный день упорного труда. Шум троллейбусов, звонки трамваев, Зов гудков доносится с окраин, Торопливы толпы, как всегда. Но сегодня и прохожим в лица И на здания родной столицы С чувствами особыми гляжу, А бойцов дарю улыбкой братской: Я последний раз в одежде штатской Под военным небом прохожу.

Москва, 1941 г.

Наконец-то!

Новый чемодан длиной в полметра, Кружка, ложка, ножик, котелок… Я заранее припас все это, Чтоб явиться по повестке в срок. Как я ждал ее! И наконец-то Вот она, желанная, в руках!.. …Пролетело, отшумело детство В школах, в пионерских лагерях. Молодость девичьими руками Обнимала и ласкала нас, Молодость холодными штыками Засверкала на фронтах сейчас. Молодость за все родное биться Повела ребят в огонь и дым, И спешу я присоединиться К возмужавшим сверстникам своим!

1941 г.

«У эшелона обнимемся…»

У эшелона обнимемся. Искренняя и большая Солнечные глаза твои Вдруг затуманит грусть. До ноготков любимые, Знакомые руки сжимая, Повторю на прощанье: «Милая, я вернусь. Я должен вернуться, но если… Если случится такое, Что не видать мне больше Суровой родной страны, — Одна к тебе просьба, подруга: Сердце свое простое Отдай ты честному парню, Вернувшемуся с войны».

30 декабря 1942 г.

Перед наступлением

Метров двести — совсем немного Отделяют от нас лесок. Кажется, велика ль дорога? Лишь один небольшой бросок. Только знает наша охрана — Дорога не так близка. Перед нами — «ничья» поляна, А враги — у того леска. В нем таятся фашистские дзоты, Жестким снегом их занесло. Вороненые пулеметы В нашу сторону смотрят зло. Магазины свинцом набиты, Часовой не смыкает глаз. Страх тая, стерегут бандиты Степь, захваченную у нас. За врагами я, парень русский, Наблюдаю, гневно дыша. Палец твердо лежит на спуске Безотказного ППШа. Впереди — города пустые, Нераспаханные поля. Тяжко знать, что моя Россия От того леска не моя… Посмотрю на друзей-гвардейцев: Брови сдвинули, помрачнев, — Как и мне, им сжимает сердце Справедливый, священный гнев. Поклялись мы, что встанем снова На родимые рубежи! И в минуты битвы суровой Нас, гвардейцев, не устрашит Ливень пуль, сносящий пилотки, И оживший немецкий дзот… Только бы прозвучал короткий, Долгожданный приказ: «Вперед!»

1942 г.

Возвращенье

Два шага от стены к окну, Немного больше в длину — Ставшая привычной уже Комнатка на втором этаже. В нее ты совсем недавно вошел, Поставил в угол костыль, Походный мешок опустил на стол, Смахнул с подоконника пыль И присел, растворив окно. Открылся тебе забытый давно Мир: Вверху — голубой простор, Ниже — зеленый двор. Поодаль, где огород, Черемухи куст цветет… И вспомнил ты вид из другого жилья: Разбитые блиндажи, Задымленные поля Срезанной пулями ржи. Плохую погоду — солнечный день, Когда, бросая густую тень, Хищный «юнкерс» кружил: Черный крест на белом кресте, Свастика на хвосте. «Юнкерс» камнем стремился вниз И выходил в пике. Авиабомб пронзительный визг, Грохот невдалеке; Вспомнил ты ощутимый щекой Холод земли сырой, Соседа, закрывшего голой рукой Голову в каске стальной, Пота и пороха крепкий запах… Вспомнил ты, как, небо закрыв, Бесформенным зверем на огненных лапах Вздыбился с ревом взрыв. …Хорошо познав на войне, Как срок разлуки тяжел, Ты из госпиталя к жене Все-таки не пришел. И вот ожидаешь ты встречи с ней В комнатке на этаже втором, О судьбе и беде своей Честно сказал письмом. Ты так поступил, хоть уверен в том, Что ваша любовь сильна, Что в комнатку на этаже втором С улыбкой войдет жена И руки, исполненные теплом, Протянет к тебе она.

1942 г.

Леонид Вилкомир

«Жизнь моя не повторится дважды…»

Жизнь моя не повторится дважды. Жизнь не песня, чтобы снова спеть. Так или иначе, но однажды Мне придется тоже умереть. Как бы я ни прожил свои годы, Я прошу у жизни: подари Вкус воды и запах непогоды, Цвет звезды и первый взлет зари. Пусть и счастье не проходит мимо, Не жалея самых светлых чувств. Если смерть и впрямь неотвратима, Как я жить и думать разучусь?

Москва, 1935 г.

«Чуть-чуть недоспать…»

Чуть-чуть недоспать, Чуть-чуть недоесть, Но чтобы в руках гудело. Это самое что ни на есть Мое настоящее дело. Как радостно видеть Готовый пролет, Первой вагранки литье И чувствовать, что ежедневно растет Настоящее дело мое!

Нижний Тагил, 1936 г.

Строители

Мы жаркою беседой согревались, Мы папиросным дымом одевались И у «буржуйки» сиживали так. Покой до боли был невероятен. А дым Отечества и сладок и приятен, Окутавший наш проливной барак. Он сбит в осенней непогоде вязкой С обычной романтической завязкой — В лесу, в дождях, в надежде и дыму. Я потому об этом вспоминаю, Что лучшего я времени не знаю, По силе чувства равного тому. Какое это было время, дети! Мы жили в тьме и вместе с тем на свете, На холоде у яростных костров, Мы спали под открытым небом, в доме, В кабине экскаватора и громе Стрекочущих машин и тракторов. Мы по утрам хлебали суп из сечки, Приветливо дымящийся на печке, И были этим сыты до зари. Мы думали о вредности излишеств, Роскошнее не ведали из пиршеств, Как с чаем подслащенным сухари. А на работе? Что там только было! Я помню наши первые стропила. С каким трудом их взвили к небесам! Главинж нам лично чертежи преподал, Прораб возился ночь с водопроводом, Начальник за гвоздями бегал сам. Когда фундамент первый заложили, От счастья замерли, а впрочем, жили Невероятно гордые собой. Мы день кончали песней, как молитвой, Работу нашу называли битвой. И вправду, разве это был не бой?! Я не могу вам передать эпохи, Нужны не те слова, а эти плохи, Я лучше случай расскажу один. Пришел сентябрь — в округе первый медник, Надел он свой протравленный передник, В его руках паяльник заходил. Леса покрылись красным, медным цветом, Последняя гроза прощалась с летом, Стремительнее двигалась вода, Пришпоренная утренником стылым — Предвестником холодным и постылым Несущего оцепененье льда. А тут еще нагрянул дождь-подстега, Рекою стала главная дорога, Тогда и ночь неслышно подошла. Мы спать легли. Нам снилось, как героям, Что наш завод уже давно построен, Что перед солнцем отступила мгла. Нас разбудил нежданно чей-то окрик, Мы поднялись. Стоит начальник. Мокрый, Командует: «Все на плотину, марш!» Мы первые минуты не хотели Покинуть наши теплые постели, Потом вскочили: «Ведь начальник наш!» Как мы за ним стремительно бежали, Как в эту ночь заметно возмужали, Готовые погибнуть, но помочь! Вода в плотину бешено вгрызалась, Всю вражескую ненависть, казалось, Она в себя вобрала в эту ночь. К утру, измотанные трудным боем С водою ледяной и голубою, Мы вышли победителем ее. Белье сухое показалось негой, Барак знакомый — сладостным ночлегом, Геройской славой — наше бытие.

Нижний Тагил, 1937 г.

Орджоникидзе в Тагиле

Над городом Тагилом, почернелым От копоти, заботы и огня, Возник Серго, Своим дыханьем смелым Строителям ближайшая родня. Он шел в забои на горе Высокой — И горы расступились перед ним; Он поднимался на Шихан, где сокол Кичился одиночеством своим. Мы шли вослед торжественно и гордо И вместе с ним, взглянув на рудники, Увидели живой набросок города Из-под его приподнятой руки. Но то не старый был, не деревянный, Приземистый, оглохший и слепой, Не город-миф, а мир обетованный, Живой, как песня: подтяни и пой! И мы тянули! В бури и метели Смерзались губы, слушаясь едва. Но мы работали и песни пели, Мы выпевали радости слова! Мы их лепили, строили, строгали И город-песню создали из них. На площади — в граните и металле — Орджоникидзе памятник возник.