Имена
Шрифт:
Я был беспомощен, побежден. Уже сам этот факт обескураживал меня. Я оказался не способен понять, что значила для нее эта работа, что она собой символизировала. Что было главным — борьба, желание испытать себя, чувство предназначения? Какая тут годилась метафора?
В конце концов мне пришлось понимать ее буквально. Она копала, чтобы что-то находить, чтобы учиться. Ради самих вещей — инструментов, монет, оружия. Может быть, вещи утешают. Особенно старые, вылежавшиеся в земле, сделанные людьми с другим образом мышления. Вещи — это то, чем мы не являемся, то, что мы не можем включить в себя. Значит, люди делают вещи, чтобы определить свои собственные границы? Вещи — это пределы, которые нам так отчаянно нужны. Они показывают нам,
Она звонила в тот вечер сказать, что устроилась на работу в Краеведческий музей провинции Британская Колумбия. Она говорила запинаясь, тоном, в котором звучало искреннее соболезнование. Можно было подумать, что умер какой-нибудь близкий мне человек. Краеведческий музей провинции Британская Колумбия. Я ответил, что это прекрасно. Судя по названию, сказал я, музей наверняка замечательный. Мы были взаимно вежливы. Говорили мягко, даже ласково, чувствуя, что задолжали друг другу эту внимательность. Место ей подыскал Оуэн благодаря своим знакомствам. Музей находился в Виктории и специализировался на культуре индейцев Северо-Западного побережья. Иногда финансировал экспедиции. Прекрасно, прекрасно. Мы проявляли чуткость, предупредительность. Я хотел, чтобы она убедилась, что это место ей подходит, что она не разочаруется, хотя в данную минуту она еще плохо представляла себе, чем станет заниматься. Она извинилась, что увозит Тэпа в такую даль, и пообещала, что мы обязательно придумаем, как будем видеться. Договоримся о встречах, совместных поездках, долгих разговорах отца с сыном. Ее голос звучал глуховато, точно из замкнутого пространства, телефон был символом и атрибутом привычного расстояния, этого условия раздельной жизни. Между нами возродились все теплые чувства, которые я в последние месяцы надеялся пробудить каким-нибудь особым сочетанием воли, настроения и мелких хитростей; теперь наши голоса, обращенные в электричество, доставляли их нам по дну моря. Было много пауз. Мы сказали, спокойной ночи, уже поздно, извини, и условились встретиться в Пирее перед канадским рейсом. После этого мы будем созваниваться еще, часто, держать друг друга в курсе, обязательно сообщать все новости.
Пепел.
Опускается цветной вечер, они идут мимо ветряной мельницы. Он показывает в море, ярдов за сто — туда, где неделю назад на мягком фиолетовом свету выпрыгивали дельфины. Теперь это один из запечатленных моментов, ставший частью его самого, кадр островного бытия. Рыбацкое суденышко плывет к берегу по тихой в этот час воде. Оно кроваво-красное — «Катерина», на мачте висит спасательный круг. Она улыбается, когда он разбирает название. Мерно стучит мотор.
Маленькие критские коврики. Дощатые полы. Старая лампа с коричневым абажуром. Переметная сума на стене. Цветы в ржавых банках на крыше, терраса, оконные карнизы. На зеркале — отпечаток пальца, оставленный Тэпом. Плетеный стул в прямоугольнике света.
Утром они уезжают. С верхней палубы катера смотрят на качающийся в тумане белый поселок. Как он трогателен и отважен — кучка домиков на голой скале, весть и утешение. Они едят то, что она захватила, усевшись на рейках скамьи и пригнувшись, чтобы спрятаться от ветра. Он спрашивает у нее, как называются разные предметы — части катера, его оснащение, — а потом они спускаются на нижнюю палубу поглядеть на канаты и якорные цепи.
Солнце едва просвечивает сквозь плотное подымающееся облако. Вскоре остров обращается в силуэт, намек или каприз освещения, бледный и еле заметный в железном море.
Гора
6
Самолет выкатил на полосу, остановился. Мы ждали разрешения. Я выглянул из иллюминатора, ища чего-нибудь, чтобы отвлечься от созерцательной паники, которая всегда меня охватывает, от напора грез перед отрывом от земли, когда недельные порции самоосознания
Мне казалось, что вокруг звучат лишь обрывки слов. Паузы и начала реплик заставали меня врасплох. Я не мог уловить ритм. Но надписи, конечно, были текучи. В них ощущалось движение не только справа налево, но и сверху вниз. Если греческие и латинские буквы похожи на булыжники, которыми мостят улицы, то арабские — это дождь. Я замечал надписи повсюду — наклонную бисерную вязь на кафеле, тканях, меди и дереве, на фаянсовой мозаике и белых чадрах женщин, набившихся в запряженную лошадью повозку. Я поднимал взгляд и видел, как слова заворачивают за угол, украшают симметричным орнаментом стены из кирпича, нижутся и плетутся в лепнине, росписях, инкрустациях, взбираются на ворота и минареты.
В самолете Йеменских авиалиний, выполняющем рейс из Саны в Дахран, я сидел через проход от мертвеца. Он умер спустя четверть часа после взлета, и те, кто сопровождал его, начали причитать. Они держали в руках запеленутые свертки и причитали. Позади меня один человек сказал другому: «Предоставить кредит для нас не проблема». Я стиснул подлокотники и смотрел прямо перед собой. Мы летели над Безлюдным Краем.
Я поймал себя на том, что изучаю ставни, двери, светильники в мечетях, ковры. Поверхности были насыщенны и абстрактны. Предметные изображения возникали только как нюансы на бегу ломаных и кривых, извлекаемые из природы с упорством, доведенным до уровня совершенного повторения. Даже написанное было узором, не предназначавшимся для того, чтобы его читали, словно бы частью какого-то невыносимого откровения. Я не знал, что как называется.
Сорок мужчин и женщин в безупречно белых халатах и плотно повязанных головных платках заполнили хвостовую часть салона тунисского самолета, следующего рейсом из Каира в Дамаск. Руки женщин были испещрены красными пятнышками — видимо, тоже ради украшения. Сначала я подумал, что это буквы алфавита. Правда, не знал, какого. Может быть, тайного языка неведомой религиозной секты. Потом решил, что это крестики, хотя некоторые из них больше походили на уголки, а некоторые — на варианты того или другого. Я не мог разобрать, вытравлены эти значки или просто нанесены на кожу какой-нибудь косметической краской. Когда я поднялся на борт, эти люди уже были там и терпеливо ждали. Когда мы приземлились, я оглянулся в их сторону, идя между креслами к переднему выходу. Они все еще сидели на своих местах.
Женщины опускали глаза, окна были фальшивые, тени ложились на стену пятнистыми узорами, архитектурные плоскости скрадывались, молитвенные ниши были ориентированы на Мекку. Это последнее обеспечивало стержень в дымке расплывчатых форм. Все, что происходило, казалось происходящим одновременно. Везде животные. Узкие проходы базара таили в себе меньше всего секретов. Громкие выклики, висящее мясо. Но и толпа была бесформенной — зыбкая масса людей в халатах и сандалиях, освещенная падающими сквозь прорехи в крыше лучами.
Я ждал своего багажа у транспортера в Амманском аэропорту. Ближе к вечеру должен был вернуться король, который отсутствовал уже семнадцать дней. Когда король Иордании возвращается из-за рубежа, в аэропорту закалывают двух верблюдов и быка. Потом свита сопровождает монарха во дворец.
Мне забронировали номер в «Интерконе», расположенном бок о бок с дворцом и напротив американского посольства, — довольно типичное для Ближнего Востока сочетание. Я взял огромную карту, купленную в вестибюле, и развернул ее на кровати. Оуэн не обманул нас — вот они, селения-анаграммы, Зарка и Азрак. А между ними, западнее срединной точки, холм с говорящими руинами древней крепости, Каср-Халлабат.