Имена
Шрифт:
Бывая позже в тех местах, я смотрел на тот бело-желтый дом в «неоалександровском» стиле…
Старый дом с высокими потолками и низкими подъездами в тополиной метели…
Дом, из окна первого этажа которого когда-то слышались джазовые синкопы старого классического рояля…
Дом, где меня согревали тепло и свет двух ВЕЛИКИХ ЛИЧНОСТЕЙ в культуре некогда культурного города…
Любовь Николаевна Троицкая и Михаил Акимович Зайдентрегер представляли собой целую ЭПОХУ – которая была создана и их
…Что-то сдавливало мне дыхание, к глазам подступали слезы и я старался проехать через улицу Советскую как можно быстрей.
* * *
Писав в 2007 году своего «Снайпера», я по какой-то причине дал фамилию Михаила Акимовича одному из приятелей главного героя, мужественного скрипача-еврея.
После опубликования текста мне пришло письмо от незнакомого Зайдентрегера – уже не помню откуда: из США, из Германии, или из Израиля.
От него я узнал, что фамилия «Зайдентрегер» – имеющая русский смысл «Носитель шёлка» – является достаточно редкой, что этот читатель ищет однофамильцев по всему свету и очень рад обнаружить еще одного – пусть даже вымышленного альтиста из одиозного романа.
О Михаиле Акимовиче – основателе башкирской фортепианной школы, музыканте, педагоге и человеке – мой неравнодушный корреспондент не слышал.
В те времена башкиры еще не начали составлять свою энциклопедию и я оказался едва ли не первым, кто вывел на просторы Интернета имя Михаила Зайдентрегера.
* * *
Нынешней весной, охваченный замыслом стихотворения памяти Александра Вертинского, я почему-то думал о Михаиле Акимовиче.
А написав, услышал голос Любови Николаевны, поющей этот нечаянный и грустный романс:
Очень медленно тянутся дроги:
Их возница давно изнемог.
Никуда не глядит у дороги,
В этой жизни изверившись, бог.
Нету с нами малайца лихого,
Португалец отправился в путь.
И над розовым морем лиловый
Китайчонок не сможет уснуть.
Александр! уж не падают листья,
Облетел опустелый тот сад.
Где желтеют забытые кисти?
Где на карте найти Сталинград?
Чья там
Чьей земли нынче песни слышны?
Лишь стоит Ваш серебряный тополь
У Кремлевской суровой стены…
Петербург Игоря Громова-Дранкина
Решив написать это маленькое эссе об одном направлении в творчестве замечательного Петербургского фотохудожника Игоря Громова-Дранкина, я отнюдь не претендую на истину в высшей инстанции.
Мастер такого уровня вообще не нуждается в статьях о себе. Лучше чужих слов говорят за себя его фотографии.
Просто искусство Громова-Дранкина вызывает во мне столь глубокий отклик, что я не могу удержаться от высказывания… даже не впечатлений, а ассоциированных воспоминаний и мыслей.
Замечательный фотограф живет в чудесном городе.
Самом замечательном и одновременно самом противоречивом городе мира.
Там с середины весны до начала осени практически не спит солнце, радуя глаз сменяющимися видами одного и того же пейзажа. Зато оставшиеся 200 с лишним дней в году приходится блуждать сквозь туман в промокших насквозь ботинках.
В яркий Петербургский день видно не просто сорок сороков, а неисчислимое количество золотых куполов, шпилей и крыш – сам город изливает от земли ровное золотое сияние, словно найденная невзначай несуществующая страна Эльдорадо.
Но свернув с парадного проспекта, можно попасть в тысячу тысяч каменных дворов-колодцев, на дно которых с момента постройки не проникал солнечный свет, и стены впитали вековую кухонную вонь…
И самое удивительное, что оба этих лица суть две стороны одного и того же явления, неотделимые друг от друга.
Пишу столь уверенно, поскольку сам я лучшую пору своей жизни – восемь лет перед вратами начинавшейся молодости – провел в этом городе. И он остался для меня не точкой на карте, а некоторым пунктом отсчета не слишком счастливой, но богатой событиями биографии.
Игорь Громов-Дранкинъ каждой своей фотографией Петербургского цикла заставляет звенеть потаенные струны моей не в меру чувствительной души.
Хочу отметить, что быть певцом Ленинграда-Петербурга – занятие очень непростое и даже не самое благодарное.
Ведь этот город со дня основания служил натурой для бесчисленных живописцев.
И разумеется, с развитием более доступного и, если можно так выразиться, более оперативного искусства – светописи, то есть фотографии – городские пейзажи Петербурга стали одной из самых излюбленных (как и самых легких, на первый взгляд) тем.
Каюсь, в юности я успел испробовать едва ли не все возможные виды искусств, лишь ко второй половине жизни определив свое место в русле изящной словесности.
В Ленинградский период – длившийся с 1976 по 1985 годы – я в основном занимался живописью.