Именины сердца: разговоры с русской литературой
Шрифт:
— Что Россию ждет, скажи мне, товарищ?
— Россию ждут Православие, Самодержавие и Народность. И еще — процветание.
ЛЕВ ДАНИЛКИН:
«Объективная история современной литературы пока невозможна»
Лев Александрович Данилкин родился в 1974 г. в городе Винница.
Окончил филологический факультет и аспирантуру МГУ им. М.В.Ломоносова. Работал шеф-редактором журнала «Playboy», литературным обозревателем газеты «Ведомости».
Ведущий книжных рубрик в журналах «Афиша» и «GQ».
Автор художественной биографии Александра Проханова «Человек с яйцом», книг «Парфянская стрела» и «Круговые объезды по
Я давно хотел пообщаться с Данилкиным и пару раз пытался его разговорить. Получалось плохо. На фиг это было мне нужно, я не знаю, но сейчас попробую придумать. Дело в том, что Данилкин не просто критик (и, на мой вкус, великолепный: даром что за оба мои романа я получил от Льва ощутимые удары под дых). Ведь как бывает — есть некий литератор (писатель, поэт, критик — неважно); и пишет он вроде бы любопытно, и рассуждает здраво, но загадки в нем самом нет при этом никакой. То есть мне хочется эту грамотную машину расковырять и присмотреться, что там внутри, что за потайной механизм, как он тикает, если его вскрыть.
А есть другие, крайне редкие типажи, которые вызывают очевидное и непоправимое любопытство. Не поймешь даже, отчего. Может, это называется «харизма», но вряд ли. Вот назвал Данилкин книгу о Проханове «Человек с яйцом» — но мы-то с вами знаем, что все сочинения из серии «ЖЗЛ» пишутся вроде бы о герое, а втайне — о себе. Хотя бы чуть-чуть — но о себе. Я к тому, что Данилкин — сам человек с яйцом. Отсюда резонное желание, как в сказке про Кощея, яйцо раздобыть, разбить, найти иголку внутри и что-нибудь с ней сделать такое. То ли сломать, то ли себя уколоть, чтоб проснуться, то ли к патефону приспособить. В общем, неважно, главное — найти. Я попытался. Результаты смотрите ниже.
— Расскажите, если не сложно, кто такой Лев Данилкин: какие-то основные биографические вехи.
— Я провел детство в городе Одинцово; сначала мне казалось, что это не самое идеальное место для будущего литературного критика, но чем дальше, тем больше я понимаю, что ошибался. В первой половине девяностых я учился в МГУ, специализировался по современному русскому языку, не по литературе. После пятого курса послал документы в американский университет, на славистику, поступил, но побоялся упустить кое-кого, не поехал, остался в Москве, затем, закончив фактически аспирантуру, угодил в орбиту того, что сейчас называется журнал «Афиша». Диссертацию не написал, и это было ошибкой.
Потом… знаете, я могу назвать несколько эпизодов из своей жизни, которые врезались мне в память сильнее, чем прочие: вот мать рвет пачку моих «вкладышей», это такие разноцветные бумажки между фантиком и жевательной резинкой, с утятами, микки-маусами, я слишком азартно в них играл во дворе, вот я в восьмом классе в подъезде закусываю комом снега «Пшеничную», вот раскладываю на Черкизовском рынке пакистанские юбки-брюки на продажу, вот скачу по заданию какой-то глянцевой редакции на гигантской маврикийской черепахе — но не похоже, что из моих биографических вех может сложиться какая-то особенно увлекательная история. Скажем так: если бы я был литературным персонажем, то, скорее, в романе Маканина или Битова — хотя, разумеется, очень хотел бы попасть в мир Рубанова или — почему нет? — Прилепина. К сожалению, не у всех студентов филфака хватает силы воли — ну или отмороженности — записаться в омоновцы. Однажды я разговаривал с писателем Пепперштейном и как-то так, к слову пришлось, рассказал ему про свою детскую «травму» — пачку этих уничтоженных вкладышей, которые я собирал год или два и которые мне до сих пор якобы снятся, эти странные существа; он рассеянно заметил, что свою автобиографию я мог бы назвать «Восстановление разорванных утят».
— По поводу биографий: я читал вашу книгу о Проханове еще в рукописи, и, признаю, это одно из самых ярких читательских впечатлений прошлого года. Тем более, что, помимо Данилкина, столь хорошо Проханова знают только еще два человека — критик Владимир Бондаренко и я. Сам Проханов хуже помнит свои книги. Тем не менее что вами руководило, когда вы взялись за эту биографию? Вы реально считаете Проханова большим писателем (я-то считаю, но не обо мне речь)?
— У меня не было цели постичь Проханова, я с самого начала знал, что он неисчерпаем, как электрон. Проханов — это ведь тоже… восстановление разорванных утят, если вы понимаете.
Что до размера писательского таланта Александра Андреевича, то каким же фантастическим лицемером надо быть, чтобы всерьез считать его графоманом; вы помните, конечно, первые абзацы «Гексогена», или описание бойни в «Вечном городе», или историю про расстрелянный «не тот табун» лошадей в «600 лет после битвы»; я не верю, чтобы у кого-либо, кто действительно прочел это, хватит совести назвать Проханова посредственным литератором.
— Тем не менее такие люди есть. А кто мог бы стать героем новой биографии от Данилкина? Помнится, я просил наших издателей («Ад Маргинем»), чтобы они уговорили Данилкина сделать книгу о Лимонове. Мне отвечали, что Данилкин не хочет о Лимонове. Почему? И о ком тогда? (Просто жаль, если этот жанр биографии «от Данилкина» закончится на книге о Проханове.)
— Вообще-то Проханов — как Руанский собор: его можно писать всю жизнь, разные его «эффекты»; я даже жалею, что из-за каких-то обстоятельств мне так быстро пришлось сложить свой мольберт. Лимонов? Лимонов — необычайно любопытное существо с талантом, проявляющимся на уровне нейрофизиологии; его исключительный ум подсказывает ему кратчайший путь к достижению лучшего результата в самых разных областях деятельности; он всегда выбирает лучший эпитет, лучший глагол, лучший способ жизнестроительства; думаю, интересно изучить его органы высшей нервной деятельности — как Ленина, Павлова, Уэллса. Если б я был дипломированным сотрудником Института мозга и имел возможность считывать данные непосредственно из головы, как из Джона Малковича, то взялся бы исследовать биографию этого мозга без малейших колебаний. Никакой другой способ писать сейчас книжку о жизни Лимонова не кажется мне правильным. Дело еще в том, что про Лимонова пока невозможно создать объективную книгу так, чтобы эта «правда о Лимонове» не была использована против него спецслужбами; меньше всего мне хотелось бы, чтобы человеку как-то повредила моя книга про него; я думаю, что дело, которое он делает, он делает, как всегда, очень хорошо.
Я бы с удовольствием взялся за биографическую книгу о Пелевине, там столько материала, мне самому страшно интересно; я, например, знаю, что какие-то Пелевины в конце XIX века по молоканской линии приятельствовали с Прохановыми, теми самыми, но он — Пелевин, я имею в виду, — однажды совершенно явственно дал понять, что книга о нем — табу, и я слишком уважительно отношусь к этому человеку, чтобы пренебречь его мнением. К слову сказать, писатели заслуживают не только биографий, но и просто книг о своих книгах. Пожалуй, если у писателя Алексея Иванова дела будут идти такими же темпами, как сейчас, я бы, пожалуй, сочинил про него небольшую книжку, что-то в духе Чуковского о Леониде Андрееве.
Кто меня на самом деле волнует, так это давным-давно умерший Носов, Николай Носов, со своей Луной, вот уж кто, без всякой иронии, заслуживает персональной «ЖЗЛ», совершенно уникальная фигура. С другой стороны, я понимаю, что Гейдар Алиев и губернатор Подмосковья Громов важнее автора сборника «Тук-тук-тук».
— Как вы оцениваете сегодняшнее состояние русской литературы вообще? И состояние поэзии, прозы и критики в частности. Это три разных вопроса. Начнем, например, с поэзии. Читая «Парфянскую стрелу», я, если память не врет, нашел там одного поэта Льва Лосева. У нас беден поэтический рынок? Или вам интереснее писать о прозе?