Император Николай I и его эпоха. Донкихот самодержавия
Шрифт:
«Апоплексический удар» тяжелой золотой табакеркой заговорщика Николая Зубова в императорский висок 11 марта 1801 года также прошел мимо них, не оставив особого трагического следа, как это было у старших братьев, участие в перевороте которых ни у кого не вызывало сомнений. Даже у самой жертвы – не зря Павел в день убийства арестовал обоих сыновей и заставил их повторно присягнуть ему на верность. Александр вообще был в курсе заговора, но лично не желая в нем участвовать и якобы требуя, чтобы отцу сохранили жизнь (Павлу донесли). Только что вернувшийся из суворовских походов Константин тоже был в курсе (Павел знал и это), но активного участия в действиях заговорщиков не принимал. Хотя, по свидетельству очевидцев, когда в полутемной комнате императора началась свалка, и его кто лупил табакеркой,
Николай вообще узнал о смерти отца едва ли не мимоходом, услышав от трехлетнего Михаила, как тот играет «в похороны папы» (тоже, вероятно, услышал обрывок разговора от взрослых), хороня игрушечного гренадера.
Для психологии пятилетнего мальчика смерть даже самого близкого человека не является столь уж определяющей трагедией, как для взрослого или даже подростка. В конце концов, рядом была строгая матушка, садисты-воспитатели, старший брат Александр, которого Мария Федоровна подвела к младшим и сказала: «Теперь ты их отец». Тот потрепал младших по щекам и заверил в своей заботе. Собственно, у них на всю жизнь сохранилось о старшем брате впечатление доброго и ласкового родственника. В личных письмах Николай его иначе, как «Ангел», не называет. С Константином у младших тоже сложились хорошие отношения, ибо и у того среди «кавалеров» в детстве значился генерал Ламздорф – товарищи по счастливому воспитанию.
Просвещенный отцеубийца, полный прогрессивных идей юности, по выражению Пушкина, «властитель слабый и лукавый» сразу же заявил о своих намерениях правления: «Батюшка скончался апоплексическим ударом, при мне все будет как при бабушке».
Российская телега вновь разворачивалась на 180 градусов. С нею разворачивалось и воспитание младших братьев, у которых наконец появляются в числе «кавалеров» военные – полковники Арсеньев, Ушаков, Маркевич и Джанотти, генерал-инженер Опперман, майор Алединский.
Николай с удовлетворением отмечал, что наконец «воспитание приняло другую методу». Допускалось их любимое военное обучение. Николай писал: «Математика, потом артиллерия и в особенности инженерная наука и тактика привлекали меня исключительно; успехи по сей части оказывал я особенные, и тогда я получил охоту служить по инженерной части».
В этот период жизни в нем закладывались основные черты будущего царствования: настойчивость, стремление повелевать, личная доброта, страсть ко всему военному, дух товарищества, вылившийся впоследствии в непоколебимую верность союзам, за что, собственно, его и называли «рыцарем».
Недостатки же окружающие просто «ломали через колено». Боявшегося грозы и фейерверков мальчика специально вытаскивали на улицу, чтобы он привыкал к шуму. Из-за этого он с ума сходил, когда начинала палить артиллерия. Как-то при этом Николай даже забился под кровать во дворце, откуда его выволок за шиворот сын Юлии Адлерберг Эдуард, бывший на несколько лет старше, но Николай так саданул приятеля прикладом маленького ружья по лбу, что у того остался шрам на всю жизнь. К артиллерии с ее грохотом у него вообще наблюдалась стойкая неприязнь – гуляя по Гатчине, он категорически отказался заглянуть в крепость, страшась ее пушек.
Однако «перелом через колено» возымел свое действие, и с 10 лет Николай уже сам палил из ружей, получая от этого удовольствие.
Увидев, что младшие боятся ступить на качавшийся на волнах корабль, капитан Клокачев сделал им модель 74-пушечного фрегата, объяснив назначение такелажа и хитростей морской службы. И парни обезьянами запрыгали по вантам.
Вышибание клина клином имело и обратную сторону – любое действие стало сопрягаться у Николая с непременным насилием, ибо иначе вроде как и нельзя к нему приучить человека. По свидетельству Шильдера: «Обыкновенно весьма серьезный, необщительный и задумчивый, а в детские годы и очень застенчивый мальчик, Николай Павлович точно перерождался во время игр. Дремавшие в нем дурные задатки проявлялись тогда с неудержимою силою. В журналах кавалеров с 1802 по 1809 год постоянно встречаются жалобы на то, что «во все свои
Когда у него что-то не получалось или он проигрывал в детских играх, Николай не стеснялся проявлять строптивость и лезть в драку. Его детские обиды выражались в том, что он выпуливал в белый свет такую серию бранных слов (влияние военных), что «кавалеры» диву давались, рубил своим топориком барабан, игрушки, ломал их, бил палкой или чем попало товарищей по играм. Хотя и любил их. Просто так выражались у него эмоции и реакция на обучение, которое он не мыслил без насилия.
Шильдер дополнял: «Черты, проявлявшиеся у него уже с детства, за это время лишь усилились. Он сделался еще более самонадеянным, строптивым и своевольным. Желание повелевать, развившееся в нем, вызывало неоднократные жалобы со стороны воспитателей. Все эти черты при добром сердце юноши великого князя могли бы смягчаться под влиянием воспитания, проникнутого задушевной теплотою, нежною ласкою, а этого-то и недоставало в этой обстановке, которая окружала Николая Павловича в его юности».
«Кавалеры» сокрушенно качали головой и записывали в журнал: «Он любопытен, внимателен к тому, что ему рассказывают, очень любознателен, но, как только ему приходится заниматься одному, его прилежание бывает крайне непродолжительно».
Мария Федоровна, как истинная немка, желала, чтобы Николай продолжил образование в Лейпцигском университете, но этому категорически воспротивился император. У Александра давно уже зрела мысль создать собственный Лицей в Царском Селе для обучения отпрысков из аристократических семей, дабы обучать их в родных пенатах. Опять же, чтобы не стали «шалопаями». Его воспитанники, по уставу, предназначались к занятию высших государственных должностей, и от них тщательно старались удалить все военное. Для самого Лицея отвели дворцовый флигель, соединенный галерею с главным корпусом дворца, и с 19 октября 1811 года от юношеских воплей уже затыкали уши отдыхавшие члены монаршей фамилии.
Так что знаменитый Лицей, овеянный романтизмом пушкинского поколения, обязан своим основанием великокняжескому недорослю.
Опоздавший на войну
С детства боявшийся грозы, Николай так и не смог попасть под «грозу двенадцатого года». Причем нельзя сказать, чтобы он на нее не рвался. Еще как – патриотические порывы для 16-летнего юнца уже были в крови, а его сверстники вовсю рубились при Бородине, Смоленске, Малоярославце и Березине с нашествием «двунадесяти языков». Он писал: «Мне минуло уже 16 лет, и отъезд государя в армию был для нас двоих ударом жестоким, ибо мы чувствовали сильно, что и в нас бились русские сердца и душа наша стремилась за ним! Но матушке неугодно было даровать нам сего счастия. Мы остались, но все приняло округ нас другой оборот; всякий помышлял об общем деле; и нам стало легче. Все мысли наши были в армии, ученье шло, как могло, среди беспрестанных тревог и известий из армии».
Даже оставивший на августейшем лбу отметину прикладом Эдуард Адлерберг прапорщиком лейб-гвардии Литовского полка прошел всю войну.
Патологически не любившая военных Мария Федоровна клещами вцепилась в младших, не позволяя великим князьям отбыть в действующую армию. Николай апеллировал к старшему брату, умоляя взять его на войну «в момент, когда отечество в опасности». На что император ответил весьма загадочной фразой, смысл которой отдаленно угадывается лишь в последующих событиях. По свидетельству Лакруа, император «с серьезным видом сказал ему, что время, когда ему придется стать на первую степень, быть может, наступит ранее, чем можно предвидеть его… Пока же вам предстоит выполнить другие обязанности; довершите ваше воспитание, сделайтесь насколько возможно достойным того положения, которое займете со временем: это будет такою службою нашему дорогому отечеству, какую должен нести наследник престола».