Император
Шрифт:
Вечером Эвфорион сам повел Поллукса в баню и по возвращении оттуда не отходил от него.
Сознание, что сын находится возле него, доставляло ему какое-то физически приятное ощущение.
Певец обыкновенно не был любопытен, но сегодня не переставал расспрашивать, пока мать не повела сына к приготовленной для него постели.
Когда художник лег, старуха еще раз вошла в его комнату, поцеловала его в лоб и сказала:
– Сегодня ты еще много думаешь об этой ужасной тюрьме; но завтра ты снова будешь прежним Поллуксом? Не правда ли?
– Оставь меня, мама, мне уже и так лучше, – отвечал он с благодарностью. – Такая постель клонит ко сну, как усыпляющий напиток; вот жесткое дерево в тюрьме – это нечто совсем другое.
– Ты ничего не спросил о своей Арсиное, – заметила Дорида.
– Что мне до нее? Теперь дай мне спать.
На следующее утро Поллукс был таким же, как в прошлый вечер, и в течение нескольких дней он оставался неизменно в этом же состоянии духа.
Он ходил опустив голову, говорил только тогда, когда его спрашивали, и каждый раз, когда Дорида или Эвфорион пробовали заговорить о будущем, он спрашивал: «Я вам в тягость?» – или же просил не приставать к нему.
Но он был ласков, брал детей сестры на руки, играл с грациями и ел с большим аппетитом. Время от времени он спрашивал даже об Арсиное. Однажды он позволил проводить себя к ее жилищу, но не постучался в дверь Павлины и, по-видимому, испугался ее великолепного дома.
После того как он целую неделю провел в бездействии, причем был так вял и выказывал такое отвращение к работе, что это стало сильно тревожить сердце матери, его брат Тевкр набрел на счастливую мысль.
Молодой резчик по камню обыкновенно был редким гостем в доме своих родителей, но со времени возвращения бедного Поллукса он навещал их почти ежедневно.
Время его учения прошло, и ему, по-видимому, предстояло сделаться великим мастером в своем искусстве. Однако же талант брата он ставил гораздо выше своего собственного и придумал средство пробудить в нем уснувшее влечение к творчеству.
– Поллукс, – сказал Тевкр матери, – обыкновенно сидит вон у этого стола. Сегодня вечером я принесу глыбу глины и хороший кусок воска. Все это ты поставишь на стол и положишь возле него инструменты. Когда он увидит все это, то, может быть, ему придет охота работать. Если он решится слепить хоть какую-нибудь куколку для детей, то снова попадет в свою колею и от малого перейдет к большому.
Тевкр принес обещанные вещи. Дорида поставила их на стол, положила возле инструменты и на другое утро с сильно бьющимся сердцем дожидалась, что будет делать сын.
Он, как всегда со времени возвращения домой, проснулся поздно и долго сидел перед суповой чашкой, которую принесла мать ему на завтрак. Потом побрел к столу, остановился перед ним, взял в руку кусочек глины; помяв ее между пальцами, он сделал из нее несколько шариков и валиков, поднес один из них к глазам, чтобы поближе посмотреть на него, затем, бросив его на пол, оперся обеими руками на стол и сказал, наклонившись к матери:
– Вы хотите, чтобы я опять работал; но я не могу, у меня ничего не выходит.
У старухи выступили слезы на глазах, но она ничего не возразила.
Вечером Поллукс попросил ее унести все инструменты.
Она сделала это, когда он пошел спать, и, когда она осветила каморку, в которой складывали посуду с разным хламом, взгляд ее упал на начатую восковую модель, последнюю работу ее несчастного сына.
Тогда ей пришла в голову новая мысль.
Она позвала Эвфориона, велела ему выбросить глину на двор, а модель поставить на стол возле воска.
Сама она положила на стол те самые инструменты, которыми он работал в день их изгнания из Лохиадского дворца, возле прекрасно начатой модели и попросила своего мужа уйти с нею рано утром из дому и не возвращаться до полудня.
– Вот посмотри, – сказала она, – когда он будет стоять перед своим последним произведением и никто не будет мешать ему или смотреть на него, то он найдет опять концы порванных нитей; может быть, ему удастся соединить их и продолжить работу, от которой его оторвали.
Сердце матери не ошиблось.
Когда Поллукс покончил со своим супом, он точно так же, как накануне, подошел к столу, но вид его последней работы подействовал на него совсем иначе, нежели вчера вид глины и воска.
Глаза его засветились. Он ходил вокруг стола и так внимательно, так пристально всматривался в свое произведение, как будто в первый раз видит нечто особенно прекрасное.
В нем живо проснулись воспоминания. Он громко засмеялся, захлопал в ладоши и пробормотал про себя:
– Великолепно! Из этой вещи может кое-что выйти!
Вялость его исчезла, уверенная улыбка заиграла на губах, и на этот раз он твердой рукой схватился за воск.
Но он не тотчас же начал работу. Он только попробовал, сохранилась ли сила в его пальцах и будет ли слушаться его материал.
Воск оказался покорным, он гнулся и растягивался в его руках, как в прежние дни.
Значит, страх, отравлявший ему жизнь, страх, что он в тюрьме перестал быть художником и что он поплатился своим талантом, может быть, был безумной фантазией!
По крайней мере, он должен был попробовать, может ли еще работать.
Никого не было, чтобы наблюдать за ним, и он мог начать свой смелый опыт.
Пот выступил у него на лбу от страха, когда он, собрав всю силу воли, отбросил кудри назад и обеими руками схватил большой кусок воска.
Статуя Антиноя стояла с наполовину оконченной головой.
Удастся ли ему слепить эту прекрасную голову по памяти?
Дыхание его ускорилось, пальцы дрожали, когда он начал свою работу.
Но скоро его руки приобрели прежнее спокойствие, взгляд его глаз сделался пристальным и зорким, и дело начало подвигаться вперед.