Императрица и ветер
Шрифт:
Она была точно уверенна, что нельзя бороться за любовь, любовь умирает от грубости сражений, а сейчас показалось - опустила руки и осталась ни с чем. Виола сражалась до последнего и получила главный приз. Как отделить друг от друга безразличие и жертву, которую принесла Маша, готовая поступиться всем ради его счастья, даже собой, даже отпустить? Презирать её, слабую, беспомощную! Пусть сидит на холодном полу и не может даже заплакать, императрица, у которой нет силы и нет сил. Только холодный пол и магазинный запах штор - вот всё, что она заслужила.
Только пол, и запах штор, и встреча, после которой
Хлопнула дверь, и Маша вскочила на ноги. Луксор - пальто расстёгнуто, а на чёрных волосах тают снежинки - растерянно смотрел на неё.
– Я быстро?
С полминуты они стояли друг напротив друга, не в состоянии произнести ни слова, потом Маша бросилась ему на шею, окунулась в знакомый тёплый запах, в холодные капельки снежинок в его волосах.
Маша привыкла оставаться на работе допоздна. В тишине, когда за приоткрытой дверью никто не стучал каблуками, не смеялся, не кричал "Алло" в телефонную трубку, были слышны тяжёлое дыхание и низкий протяжный стон. Любой взрослый человек сходу назвал бы десяток возможных источников звуков от шуршания воды в системе отопления и до беспокойных соседей снизу.
Ребёнок бы настороженно прислушался и угадал: поёт свою песню мать-птица, хранительница города, замурованная в этих стенах. Слушая её песню, Маша собирала бумаги со стола, изучала разрисованные схемами листы, комкала и отправляла их в мусор. Сегодня был самый неприятный вечер - вечер перед выходными.
Она знала, что не должна звонить Луксору после семи. В шесть у него заканчивались лекции, в половине седьмого он уходил из университета, в семь он поднимался на восьмой этаж типовой Нью-Питерской высотки и нажимал на чёрную кнопку звонка. И тогда начинался вечер.
Вечером Маша рисовала на листах бумаги странные узоры, кипятила чайник, понимала, что пить не хочется, и снова рисовала узоры. Когда кончались узоры, она обводила в кружок одно имя, чтобы не забыть вызвать обведённого на допрос, рисовала звёздочку на запястье и снова чертила узоры. Она сама согласилась на роль любовницы.
Она никогда ему не звонила вечером, потому что нельзя - он сам напишет ближе к ночи сообщение, которое не успокоит, только задушит новым приступом безысходности. Но она сжимала зубы и снова чертила узоры. Утром он тоже позвонит сам, как только сможет: по дороге в университет, по пути в аудиторию... Маша будет ждать его звонка, нервная, дёрганая, она едва не сорвётся на Вольфганга, сильнее хлопнет дверью кабинета. Скажет в телефонную трубку, что всё в порядке. Умолчит о том, как давно и безнадежно она устала. Пообещает позвонить к обеду - когда там заканчивается четвёртая пара?
А вечером снова будет перебирать листы бумаги на столе, комкать ненужные и думать о том, что пора бы уже поставить чайник, только чаю не хочется. Но есть что-то успокаивающее в этом - включить электрический чайник.
"Сколько это будет продолжаться?"
Маша скомкала и бросила в корзину для мусора очередной лист, исчерченный маркером. Вечер перед выходными был намного страшнее просто вечера, потому что завтра утром ей никто не позвонит. И бесполезно будет ждать, когда кончится четвёртая пара.
Она думала, уже ничто не может
– Маша, - на заднем фоне музыкальным оформлением для его голоса шумели и сигналили машины.
– Мне нельзя больше звонить тебе. Пойми меня правильно. Я не вынесу этой постоянной лжи.
Она сглотнула и посмотрела в окно на ночной город. Где-то там был он, в промозглой сырой зиме Нью-Питера, в толпе людей, спешащих по домам. Вдруг он забудет посмотреть по сторонам, когда решит переходить дорогу, и его собьёт автобус?
– С тобой всё в порядке?
Он иногда такой рассеянный - может даже сесть не на ту ветку метро. Хотя это не страшно. А вот автобус...
– Маша, нам нужно расстаться, - на заднем фоне плачут сирены. Блестит красными и синими огнями в ночном воздухе чья-то большая беда.
– Я говорю, с тобой всё в порядке?
– переспросила его Маша, как оглохшего.
– Да, - голос Луксора дрожал.
Наверное, он замёрз, уже поздно, и ветер. Маше стало до боли жалко его - бродившего по вечернему городу под вой неприютного северного ветра с реки. Ветер не нёс запах яблок. Зимой он пах тревогой, кровью.
– Это замечательно, - вздохнула она.
– Прощай, Маша.
– Пока...
– она спрятала телефон в сумку. Потом подумала и перепрятала в карман: в автобусе так легче будет достать. Ведь ещё осталось вечернее сообщение, которое Луксор напишет сам, а ей нельзя звонить вечером, только после четвёртой пары.
Ах да, не будет сообщения.
– Я его уничтожу, - Сабрина металась по комнате, и было странно, как она ещё не разнесла половину мебели.
– Я его убью своими руками, слышишь? Почему ты сразу мне не сказала!
– Не надо ничего, - откликнулась Маша из-под одеяла. Её всё равно трясло, не помогал даже включенный на полную мощность обогреватель.
– Мне не плохо, просто холодно.
– Да если бы я знала, что он тебя... как ты вообще могла позволить такое с собой сделать? Если бы я знала, я бы убила его сразу же, как только ты вернулась, - Сабрина остановилась в середине комнаты, под люстрой из разноцветных стёклышек, и выглядела она больше обескураженной, чем сердитой. Маша подсмотрела из-за краешка одеяла.
"Я боюсь тебя, когда ты такая".
– Всё это не так, как ты думаешь, - собственный голос показался визгом заевшей магнитной ленты.
– Всё было по моей воле, и я не жалею.
– Да что ты вообще могла понять!
– Сабрина взмахнула руками так, что чуть не задела люстру. От порыва ветра стекляшки жалобно звякнули.
– Ты не виновата, это он, он. Он.
И она выплюнула своё любимое ругательство:
– Ничтожество.
– Не называй его так, - прошептала Маша.
Она знала - Сабрина услышит, знала - замолчит и сядет на кровать рядом с ней. Знала - никогда больше не назовёт Луксора ничтожеством при ней, но будет думать про него так до самого последнего дня в жизни.