Империум. Антология к 400-летию Дома Романовых
Шрифт:
– Каждой земле можно прибыльное приложение найти, Герлиц. Сейчас земля Московии кормит ее народ и обширное войско, а после будет производить пеньку и корабельный лес для амстердамского рынка.
– А ты будешь пописывать книжки о превосходстве западной свободы над московитским варварством. И чего ты хочешь от меня? Чтобы я повел твоих вурдалаков дальше? А в руке вместо маршальского жезла – обглоданная кость.
– Почему нет, Герлиц? Зачем тебе печалиться о Московии? Прогресс не остановишь, а то, что выгодно дельцам, что помогает ускоряться рынку, и есть самое прогрессивное. Увы, самые умные из московитов отстали от прогресса на сотни
Убаюкал враг разговором, ослабил Василий давление сапогом, чтобы зря вражину не мучить, поздно приметил устремившееся к нему лезвие стилета. Де Бирс рванулся, пытаясь загнать острие Венцеславичу в нижнюю часть живота. Понял служилый, что не успевает отразить, слишком быстр лейденский мастер – нашел с кем разглагольствовать вместо того, чтобы сразу прикончить. Де Бирса остановил топорик, что подобрала Катерина, хватило ей скорости – сталь вошла тому в темя.
Успел прорычать враг с проломленным черепом:
– Я еще встречусь с тобой.
– Не думаю.
Венцеславич милосердно отсек мастеру де Бирсу голову, и тот изрыгнул душу дьяволу…
– Иди там с Сюлли пообщайся насчет дикой Московии.
– Приходилось дома махать. Отец-то все в разъездах, некому и дрова поколоть, – смущенно призналась девица.
А потом накинулась со слезами:
– Не был мой отец хищным!
– Прости, Кать. Не был, но на помощь бесов надеялся.
К концу дня Василий и Катерина переехали границу – хитро обогнув шведскую пограничную стражу.
– Поедешь со мной до Москвы, красава? – спросил Василий, глядя на кудрявое облачко.
– Да какая я тебе красава, у меня имя есть.
– Все равно, поедешь? Сдам в Москве груз, доездную грамоту, и махнем в Тобольск вместе.
– Знаю я, что ты беспоместный.
– Но не безголовый. По Курскому и Белгородскому уездам стоят поместья, где всего один двор – у помещика, сам сеет, жнет, еще и державу защищает. Или вот у друга было и населенное поместье в Орловском уезде, да так нахозяйствовал, что выпороли его по указу от тысяча шестьсот двадцать первого года – за разорение крестьян, которые все ушли; у нас не Польша, где шляхтич хоть сожрет своих мужиков, и ничего ему не будет. А у меня, между прочим, двор большой в остроге. И жалование платят, денежное и хлебное. Хотя, может, государь меня здесь оставит, на границе западной, присматривать за появлением вурдалачьим.
– Да сдался ты мне, – Катя тоже посмотрела на облако, – есть женихи и позавидней.
– Что правда, то правда, – выдохнул Василий. – Тогда, хоть поцеловать на прощание можно?
– Один раз.
Он коснулся ее губ и словно поплыл в лазоревой реке.
– Не могу без тебя, Катька.
– Докажи.
Он повернулся, отошел на несколько шагов, вдруг споткнулся, упал и больше не двигался.
Катя будто нехотя подошла к нему.
– Очнись, дурень.
Тело лежало смирно и не отзывалось.
Катя с некоторым беспокойством наклонилась.
– Ты что… помер?
– Помер и ожил, когда ты рядом оказалась, – он внезапно приподнялся и обнял ее.
– Отстань, липкий.
– Тихо, не шевелись. Я сон намедни видел – мы с твоим батькой по реке плывем. А с нами еще люди. Много-много, и в одном исподнем. А впереди свет. Твой отец говорит, погоди, не сейчас. Он был бы рад, если б мы предстали перед Богом мужем и женой.
– Может, ты выдумал всё, – ее тонкие кисти легли в его ладони. – А если нет… повенчаемся мы перед Господом и непременно умрем в один день.
– Забыла добавить, что проживем всю жизнь в любви и согласии.
Что ты сделал для своей страны?
Юлиана Лебединская. Дива озера Чудесного
Озеро Чудесное манило дерзкою прохладой.
Окунуться бы, пока никто не видит. Или хотя бы ноги обмочить. Федорка приподняла подол синего льняного сарафана, с серебряной вышивкой по краю, но вдруг почуяла стук копыт, встрепенулась, поправила белую рубаху, пригладила черную косу, изогнула тонкую бровь… Но нет. Не любимый это из Санкт-Петербурга мчится. Всего лишь псковские молодцы по лесу скачут.
Федорка нахмурилась. Не бывало доселе такого, чтобы Алешенька к ней на встречу опаздывал. Полчаса уже ждет, а нет его. Одна часть Федоркина хотела рассердиться люто, другая – начинала тревожиться. Не стряслось ли чего с орлом ее? Мало ли у него врагов при дворе? Сам не раз хвастался – мол, больше недругов только у светлейшего.
– Дорка! Вот ты где, поганка.
– Батюшка, – девушка поспешно поклонилась. – А я здесь гуляла, собирала травы…
– Знаю я твою траву. Алексеем Потравским зовут. Сколько раз говорил, чтобы не видел около тебя этого повесу? Марш домой! Вот высеку, как последнюю девку, научишься себя вести.
И подтвердил слова звонким шлепком чуть ниже дочкиной спины.
– Ай-й-й, – завизжала Федорка, впрочем, было в том визге больше притворства, чем возмущения, – великая государыня отменила телесные наказания для купцов второй гильдии, вы не вправе, батюшка!
– Сейчас я тебе покажу, кто вправе, а кто – нет! Замуж у меня пойдешь, бестия!
– Посмеете под венец супротив моей воли отвести – ни капли масла своего не продадите более, – выпалила купеческая дочь Федора Таранина и бросилась прочь, радуясь, что Алексей не застал сей позорной сцены. Не ровен час, на дуэль бы вызвал батюшку при виде такой грубости в отношении дамы сердца.
– У-у-у, ведьма! – Купец погрозил кулаком в спину. – Вся в мать!
Новости пришли под вечер. Арестован капитан-поручик лейб-гвардии Преображенского полка Алексей Потравский по наущению генерал-фельдмаршала князя Потемкина-Таврического. В крепость посажен. Но успел ей весточку передать через друга. Федорка, охнув, села на широкую скамью у колодца. Не любил светлейший ее орла, никогда не любил. Тем сам орел не раз хвастался. Говорил: не простил ему Потемкин нежелания жениться на племяннице князевой, недавно овдовевшей Татьяне Васильевне. Та, по словам светлейшего, сильно хандрила, от двора отдалилась, вот и вздумал ее дядюшка к жизни вернуть. Ага. Если бы еще весь двор не судачил о том, как «дядюшка» своих племянниц от хандры лечит… В общем, ответил капитан-поручик гордым отказом, за что и попал в немилость.