«Империя!», или Крутые подступы к Гарбадейлу
Шрифт:
— С каждым разом все прекраснее, — шепчет он ей на ухо, начиная входить в нее.
Они рвутся навстречу друг другу, их толчки не всегда попадают в такт, но это ощущение постепенного соединения доставляет ему неведомое прежде наслаждение. Первые раз или два все было сумбурно и заканчивалось до обидного быстро. От нахлынувших чувств они не сразу смогли оценить это преддверие полной близости.
— Люблю, когда ты у меня внутри, — шепчет она в ответ.
Вдруг он чувствует, как она напряглась.
— Шшш!
— Что такое? — спрашивает он. Наверное, слишком громко.
Она зажимает ему
Слегка повернув голову, он втягивает запахи примятой травы и жимолости, магнолий и сосен.
Теперь и он что-то слышит. Шаги по кирпичной дорожке, потом шорох одной или двух пар ног в высокой траве. Ой-е, проносится у него в голове. Ой-е. Он слышит приглушенные голоса, потом шепот: «Сюда».
Софи изо всех сил прижимает его к себе, чтобы их не было видно. Стискивает его изнутри, а он от волнения уменьшается и слабеет, хотя мгновение назад эрекция была мощной до боли.
Чьи-то подошвы приминают траву, шаги то приближаются, то удаляются, но в конце концов возвращаются сюда. Потом замирают. Ему ничего не видно. Даже не определить, где эти люди — в метре от них или в десяти. Женский голос приглушенно говорит:
— Вот здесь.
Пауза. Тот же самый голос — теперь ему ясно: это бабушка Уин — нетерпеливо шепчет:
— Ну же!
Слепящий свет.
— Ах ты, ублюдок!
— Папа, нет! Папа, это…
Олбан выскальзывает из Софи, падает с нее и откатывается в сторону, прикрывая рукой глаза от резкого луча, скачущего по их лицам и по ее удлиненному, бледному телу, которое она кое-как отворачивает от посторонних глаз. Он ощупью прикрывает свой член с надетым презервативом, стараясь одновременно свернуться клубком и подняться на колени.
— Боже праведный! — кричит дядя Джеймс.
От удара в плечо Олбан валится на траву, все еще пытаясь стянуть кондом и подняться с земли.
— Ты, грязный подонок!
Джинсы болтаются у него на уровне колен и не дают ничего сделать.
— Вставай! А ну, поднимайся, кому сказано!
— Папа!..
Перед глазами мелькают дядя Джеймс и бабушка Уин. У Джеймса в руке фонарь. Может быть, рядом есть кто-то еще.
— Вставай, щенок! — твердит Джеймс.
Отвернувшись, он натянул джинсы, так и не сняв резинку.
— Позволь-ка, Джеймс, — раздается голос бабушки Уин. — Вот так.
Олбан застегивает молнию и поворачивается к слепящему столбу света. Удар по голове — и опять темнота. Очнувшись, он понимает, что лежит на траве.
— Нет, папа! Не надо!
— Джеймс! — Это бабушка Уин, во весь голос. — По голове нельзя!
— По голове нельзя? Да я ему сейчас яйца оторву!
— Папа, не надо! Пожалуйста, не надо!
Ох, какая боль. Щеку саднит. В голове звон. Надо подняться. Йопта, йопта, йопта. Подняться. Встать.
— Не придуривайся, Олбан! Сейчас же вставай! Подними-ка его, Джеймс.
Плач Софи.
Вот он, самый печальный звук на свете, теперь Олбан это понял.
— Еще чего! А ты ступай за мной, негодница. Спасибо тебе, Уин. Спасибо. Чего уж…
Трясущийся столб света начал удаляться. Рыдания Софи стали почти не слышны.
Небо окрасилось в цвет спелого персика.
Он с трудом поднялся на ноги. Перед ним по колено в траве стояла бабушка Уин. Ее лицо было неподвижно и сурово.
— Желторотый болван, — бросила она ему.
— Законом это не запрещено! — вырвалось у него. Совсем по-детски, он и сам это понял.
— Как бы не так. Вы оба несовершеннолетние. Одевайся!
Он с трудом натянул футболку. В глазах у него стояли слезы, которые он пытался побороть.
Бабушка Уин шла за ним до порога.
В дом его не пустили. Так решил дядя Джеймс.
Сначала он сидел на ступеньках, потом в машине Энди. Время тянулось бесконечно. Прошедший час обернулся сущим кошмаром. Лия — бледная, потрясенная — то и дело порывалась его обнять, но он не давался. Энди безмолвно кипел. Тетя Клара слегла в постель, ее стоны разносились по всему дому, но были слышны только тогда, когда Джеймс переставал орать.
Софи исчезла, заперта на замок. Униженная, с горящими ушами от этого жуткого, нескончаемого, оглушительного крика.
Вскоре Энди посадил их с мамой в машину и увез в Линтон, где они сняли одну комнату — других номеров уже не было — в гостинице «Лэм». Олбан всю ночь не сомкнул глаз: он прислушивался к мирному храпу отца и маминому приглушенному плачу.
Сам он разрывался между двумя крайностями: от злости и твердой убежденности, что с ними поступили нечестно, ведь то, что они сделали, было вообще-то не противозаконно, а прекрасно и правильно, это взрослые раздули скандал из ничего… до острого, жгучего стыда. В такие минуты его сотрясали рыдания, он утыкался лицом в подушку, чтобы не выдать себя, и думал только о том, что сломал жизнь и себе, и Софи, и всем остальным.
Наутро они уехали в Ричмонд.
5
Настил. Мать честная, добрую половину сада закрыли деревянным настилом. Олбан тихо ненавидит эти настилы. Последний писк моды, новое поветрие, способ уподобить дом улице или улицу — дому, а может, соорудить комнату без крыши или еще какую-то хреновину изобразить, но он этого просто видеть не может. Нет, здесь есть, наверное, свои плюсы: при помощи настила можно реально увеличить площадь дома или квартиры первого этажа, ведь намного проще положить настил на уровне пола, нежели перетаскать тонны земли и щебня под фундамент каменного или кирпичного патио; кроме того, настил вполне отвечает современному стилю жизни в условиях избытка денег и нехватки времени и так далее и тому подобное: он уменьшает размер территории, требующей постоянного ухода (никакой грязи, почвы и прочего), давая возможность ограничиться несколькими живописно расставленными цветочными горшками… но все равно его это бесит. Потому что настилы теперь у всех подряд, где надо и где не надо. Потому что это стандартное решение, а он не доверяет стандартным решениям. Он с тайным злорадством предвкушает, как эти настилы начнут повсеместно гнить. То-то будет воплей, то-то будет разлитых коктейлей, когда ноги станут проваливаться в неожиданно образовавшиеся дыры.