«Империя!», или Крутые подступы к Гарбадейлу
Шрифт:
Перед расставанием в аэропорту Дарвина они сверкают улыбками, по-мужски грубовато обнимаются и долго клянутся в вечной дружбе. (Чтобы никогда больше не увидеться.) Вскоре после взлета он проваливается в сон и просыпается как раз в тот момент, когда самолет заходит на крутой, даже резкий вираж, который большие авиалайнеры совершают, как правило, только в нештатных ситуациях или при неминуемом падении. Он смотрит в иллюминатор на высотное здание, мелькнувшее в метре от крыла. За бортом темно; он успевает встретиться взглядом с каким-то китайцем, вышедшим на балкон этого до жути близкого небоскреба. Китаец одет в полосатые шорты и серую майку; облокотившись на бетонные перила, он щелкает зажигалкой и закуривает сигарету. Впоследствии Олбан будет утверждать, что разглядел даже марку зажигалки — «зиппо», но пока он смирился с тем, что катастрофа неизбежна. На самом-то деле
Дядя прислал за ним машину с водителем. Олбана все еще знобит после прерванного сна и смертельного воздушного трюка; он бредет нога за ногу через галдящее, слепящее здание аэропорта, попадает в пыльную ночную дымку и духоту города и забирается в охлажденный кондиционером, пахнущий кожей салон «бентли», не особо вникая в происходящее. Его везут в гигантский небоскреб на берегу залива, где китайский ангелочек в строгом деловом жакете и юбке с разрезом указывает путь к скоростному лифту, который, взмывая вверх, оставляет его желудок где-то на уровне второго этажа. Вывалившись с рюкзаком в руке из светящегося куба лифта, он оказывается в необъятном сверкающем холле, переходящем в огромный, размером с пару теннисных кортов, утыканный деревьями сад на крыше, где роятся гламурные личности всех цветов и оттенков, в костюмах, вечерних платьях или белоснежной униформе — каждому свое. А позади этой пестрой толпы простирается электрическая бездна — похоже, тут собрали все лампочки, произведенные со времен Эдисона, и теперь они ослепительно сверкают в спиралях реклам, вдоль широких полос хайвеев, на круглых площадях и стадионах, отражаются в многогранных кристаллах сотен небоскребов и в плотном сияющем облаке, которое нависло над городом и, словно зеркальная поверхность, переворачивает вверх ногами многоцветье громадных вертикальных вывесок и неоновые скелеты многоэтажных башен, испещренные зелеными, синими, красными, фиолетовыми и золотыми пятнами.
Приветливый, учтивый китаец в отутюженном белом кителе, который сделал бы честь капитану лайнера «Куин Элизабет-2», 47 принимает у него рюкзак и ведет мимо подноса с бокалами шампанского к высокому, седовласому господину, который стоит возле ограждения крыши и беседует со стайкой китайцев, сопровождая свою речь величественными жестами. Седовласый человек оборачивается. Олбана представляют дяде Блейку.
— Олбан! Рад тебя видеть. Зови меня просто Блейком.
47
«Куин Элизабет-2» — пассажирский лайнер водоизмещением 66 000 т. Спущен на воду в 1967 г.
Дядя Блейк высок ростом и значителен, у него длинный и, похоже, некогда сломанный нос, вытянутое лицо, тронутое каким-то сероватым загаром, и вполне сформировавшийся второй подбородок. Он протягивает Олбану свою большую мясистую пятерню. В его рукопожатии есть что-то от влажной ночной духоты.
— Здравствуйте, — говорит Олбан.
Блейк представляет его всяким важным персонам из своего окружения, чьи должности и звания, равно как и короткие, но невоспроизводимые китайские имена, тут же вылетают у него из головы; ему указывают на разные городские достопримечательности, на гавань и далекие, мерцающие острова, но вскоре — видимо, сообразив, что Олбан еле стоит на ногах от усталости, — Блейк подталкивает его в спину своей мощной, тарелкообразной ладонью и направляет в сторону лифтов — под тем предлогом, что ему, наверное, захочется освежиться, а потом снова вернуться к гостям. Другой безупречный слуга-китаец в тугой крахмальной куртке сопровождает его на лифте в неописуемо роскошные апартаменты двумя этажами ниже: угловая спальня с двумя стеклянными стенами и ванная размером с площадку для игры в сквош.
Он принимает душ и в просторном белом купальном халате ложится на кровать, чтобы немного отдохнуть и прийти в себя, но сразу же проваливается в сон. А продрав глаза, обнаруживает, что свет в комнате выключен, а в дверь заглядывает Блейк.
— Извини, Олбан, — говорит ему дядя зычным, раскатистым голосом. — Просто хотел убедиться, что ты в порядке. — Видимо, он хочет изобразить дружескую улыбку, но его физиономию искажает жутковатая гримаса. — Долгий перелет?
— Да нет, всего лишь из Дарвина, — говорит Олбан, снова выпавший из пространства и времени. — Который час?
— Около полуночи.
— Ух ты. — Он дрыхнул больше двух часов. — Прошу прошения. Я все проспал?
— Нет, гости еще не разошлись.
— Отлично. Сейчас оденусь. — Он скатывается с кровати.
Через несколько дней ему лететь в Перу с посадкой на Гавайях: в Лиме живет его тетка Эльза. Гонконг расплывается у него в памяти туманным вихрем, где смешались застойные отдушки небоскребов, искусственная прохлада офисов и лимузинов, короткие перебежки в удушающе-мглистой, отороченной дымным кружевом простыне обжигающей парилки, которая здесь, в Гонкерсе, зовется свежим воздухом, и еще постоянное ощущение, будто тебя втиснули в гудящий дымно-смоговый скафандр, одновременно прорастающий тебе в нутро и обволакивающий снаружи, чтобы не подпустить город слишком близко.
На скачках он знакомится с метросексуалами, его катают вокруг порта и пары близлежащих островов на сногсшибательном сверкающем мощном катере — даже доверяют штурвал, когда поблизости никого нет, а он хохочет как ненормальный, прибавляет газу и чувствует, как вся эта невероятная махина размером с хороший дом задирает перед разгоном свой акулий нос; потом начинается суматошная тусовка в доме у какого-то олигарха прямо на пике Виктория, 48 с видом на подернутую дымкой верхушку небоскреба Блейка около гавани. На пике ему всюду чудится запах жасмина и бананов. Жилище олигарха-канадца и его супруги-японки смахивает на дворец или музей: стены увешаны картинами, которые добывались правдами и неправдами на всех континентах, исключая разве что Антарктиду. Олбан потягивает коктейль с частицами золота и ощущает себя младенцем.
48
Пик Виктория — гора в Гонконге.
Блейк высаживает его в аэропорту и вручает новенький «уокмен», сверкающий складной армейский нож швейцарского производства, пухлый конверт, набитый ветхими зелеными бумажками по десять и сто баксов (на всякий пожарный), а в придачу дает совет: «Запомни, Олбан: метить надо высоко. Будь эгоистом, думай только о себе. Вокруг одни засранцы — все так делают», и тут у него возникает такое чувство, будто город его отрыгнул; он поднимается на борт «Боинга-747» и не без облегчения сворачивает направо, в эконом-класс.
Во время посадки на Гавайях он мирно спит.
С месяц гостит в Лиме у тети Эльзы — это сестра Энди, давным-давно осевшая в этих краях, единственная родственница, не принадлежащая к клану Уопулдов, кого он посещает во время своей кругосветки, растянувшейся на весь промежуточный год. В предместье, весьма далеком от респектабельности, она держит бар у бассейна — обшарпанный и хлипкий.
Здесь он тоже расширяет свой жизненный опыт.
После этого едет поездом в Мачу-Пикчу, дальше на попутках, в основном на грузовиках, потом возвращается на побережье, зачарованно наблюдая, как волны лижут сотни миль золотистых пляжей, оттуда направляется на север, вспоминает, что через месяц ему домой, и в конце концов оказывается в Лос-Анджелесе, где почти случайно, приехав навестить кузена Фабиола, грезящего о карьере кинорежиссера, сталкивается нос к носу с Софи.
Олбан благополучно вычеркнул из памяти свою кузину, особенно за эти девять месяцев путешествий. Софи все меньше и меньше занимает его мысли после того случая (на следующее лето после того особенного лета, проведенного ими вместе), когда он выяснил, что она уже давным-давно вернулась из Испании, но даже не дала о себе знать.
Судьба сводит их посреди пустыни. Кузен Фабиол занимается поисками натуры: он слышал, будто в центре пустыни Мохаве 49 пропадают без дела сотни брошенных под палящим солнцем самолетов, которые не ржавеют (в том-то вся фишка), потому что там страшная сушь: распластались под открытым небом — и хоть бы что; для натурных съемок лучше места не придумаешь, а потому надо туда съездить и, если повезет, вдохновиться на творческие подвиги. Они грузятся в его машину и направляются в пески.
49
Мохаве — пустыня на юго-западе США, занимает значительную часть Южной Калифорнии, юго-запад Юты, юг Невады и северо-запад Аризоны. Свое название получила по имени индейского племени мохаве. Площадь пустыни составляет свыше 35 000 кв. км. В пустыне расположено крупнейшее кладбище самолетов.