«Империя!», или Крутые подступы к Гарбадейлу
Шрифт:
Кузен Фабиол невысок ростом, жилист, рыжеволос и говорлив. Учится в киношколе, снимает квартиру в Топанге. Он подолгу смотрит вокруг через прямоугольник, образованный большими и указательными пальцами. Планирует создать что-нибудь забойное, не хуже «Рокки», а для начала усвоил правдоподобный южнокалифорнийский акцент.
— «Рокки»? Ну, это уже классика. — Почему-то он даже не ввернул обращение «баклан», что на него совсем не похоже.
— Я-то считаю, что фильм — полный отстой, — замечает Олбан и осторожно лижет прямоугольничек проклеенной бумаги.
В дороге
— «Ат-стой, ат-стой», — передразнивает Фабиол. — Много ты понимаешь.
Они подруливают к авиастоянке — это плоская, пыльная, иссушенная ветром и солнцем местность у черта на рогах. Небольшие проблемы с охраной у шлагбаума решаются с помощью телефонного звонка на побережье: Фаб договаривается с кем-то из знакомых, которые здесь заправляют. Вот их уже пропустили на территорию, но, вместо того чтобы направиться прямиком к рядам стоящих на земле самолетов, они едут к выгоревшей, нескончаемой взлетной полосе, которая отходит от обшарпанных, разбросанных в беспорядке тесных ангаров.
— У меня тут встреча с фотографом, — объясняет Фаб. — С минуты на минуту прилетит из Сан-Франциско. — Возвращает косяк Олбану, тот затягивается. — Дружок этой… — говорит Фабиол и глотает дым, — …кузины Софи.
Одного только упоминания ее имени достаточно, чтобы у Олбана дрогнуло сердце. Поперхнувшись дымом, он кашляет, будто от удара под вздох. До него доходили слухи, что Софи обреталась в Нью-Йорке, училась в каком-то художественном колледже и жила у родственников по материнской линии. Нью-Йорк должен был стать последним пунктом назначения в его странствиях по миру, и он надеялся с ней встретиться.
— А, — только и способен выдавить Олбан.
Воображение сразу же подсказывает, что она в том легком самолете, которого они ждут, но разум отказывается понять, откуда ей там взяться.
Юркая «сессна» появляется ниоткуда, подлетает, накренившись на одно крыло из-за бокового ветра, приземляется, на что ей требуется не больше десятой части бескрайней взлетно-посадочной полосы, и подкатывает к ангарам, где стоят Олбан и Фаб, облокотившиеся на капот машины. В самолете — двое, и, когда пропеллер наконец-то замирает, они соскакивают на землю: фотограф прилетел с пассажиркой, и сердце Олбана сначала екнуло, а потом упало, потому что эта девушка — изящная блондинка, совершенно не похожая на Софи.
— Эй, Фаб! — кричит рослый парень лет двадцати пяти, с растрепанной черной шевелюрой, объемистой сумкой для фотоаппаратуры и в темных очках.
— День-не-ел! — приветствует его Фаб.
Они бросаются друг к другу и здороваются хлопком по раскрытой ладони.
Блондинка — кроссовки, обрезанные джинсы и футболка с изображением группы The Cure — замирает как вкопанная при виде Олбана. Ее лицо тоже скрывают солнцезащитные очки, и она поднимает их к макушке, чтобы приглядеться.
— Олбан? — произносит она.
Боже, это Софи.
Дэниел (который большую часть времени проводит в Нью-Йорке) уже довольно давно встречается с Софи, через которую Фаб на него и вышел.
Они садятся в видавший виды «форд» и едут рассматривать самолеты: где остов, где корпус, а если целая машина, то непременно без двигателя. Дэн неустанно фотографирует. Потом они взлетают на «сессне», и Фаб сам берет в руки камеру, чтобы нащелкать побольше снимков. В машине и в самолете Олбан и Софи сидят вместе на заднем сиденье. Дэн, вообще говоря, душа компании: так и фонтанирует разными байками и остротами. Софи с готовностью хохочет. Им с Олбаном неловко, да и говорить не о чем. В самолете они оказались притиснутыми вплотную друг к другу. Ему в нос ударяет запах ее духов, но за этим искусственным ароматом ему чудится ее собственный запах, тот самый запах девушки, ее кожи, как воспоминание о Лидкомбе, три лета назад.
Самолет делает вираж, одно крыло указывает почти вертикально вниз, в землю, двигатель набирает обороты, и «сессна» кружит, словно жестяной гриф-стервятник, над останками собратьев.
На земле, пока Фаб пакует аппаратуру, Дэн заправляет самолет и кричит вниз со стремянки:
— Ол, ты в Сан-Фран уже слетал?
— Нет, — отвечает Олбан. — Хотел, но, боюсь, не успею.
— Ну, Олбан, мать твою, неужели ты и на обратном пути доверишь свою британскую задницу этому маньяку из Города Ангелов? Не пора ли посмотреть реальный город?
— Нарываешься, баклан! — добродушно гаркает Фабиол.
— Что, прямо сейчас? — спрашивает Олбан.
Он бросает взгляд на Софи, но выражение ее лица скрывают темные стекла очков. Теперь он разглядывает ее при ярком, беспощадном солнечном свете и не может свыкнуться с незнакомой стройной фигурой и белокурыми волосами. Между прочим, она еще и подросла сантиметра на три.
— А чего тянуть-то? — говорит Дэн, стряхивая последние капли в бензобак в правом борту самолета, и завинчивает крышку. — Прямо сейчас и рванем, поживешь у меня пару дней. Комплекция у нас с тобой примерно одинаковая, подберешь себе что-нибудь из моих шмоток или на месте прибарахлишься. А в воскресенье или в понедельник мы тебя подбросим до автобуса — и дуй себе в Ла-Ла. Могу, между прочим, и на самолете туда подкинуть, если время выкрою.
— Фаб? — спрашивает Олбан. — Не возражаешь?
— А мне-то что, — ухмыляется Фабиол. — Лети, баклан.
И он летит, сидя сзади в маленьком самолете, и смотрит на мелькающие внизу бурые, желтоватые, коричневые и жухло-зеленые полоски и полосы, круги, квадраты и прямоугольники сухой и безмятежной калифорнийской растительности.
Они приземляются в Хейварде засветло, пересаживаются в открытый «сааб» Дэна, едут по мосту через залив Сан-Франциско и поворачивают на север, в сторону города.