Империя. Тихоокеанская война

Марков-Бабкин Владимир

– Не заговаривай мне зубы. Я не об этом. Что известно об Ольге?

Барабаню пальцами по подлокотнику кресла. Хмуро отвечаю:

– Поиски пока не дали результатов. Хотя более чем уверен, что Берголо обшарил всё побережье. Я, конечно, надеюсь на чудо, но пока это дело разрастается до чуда небывалых размеров. Шансов всё меньше. Если они вообще есть. Там шторм и снежный буран начинаются. Так что…

Жена строго одёрнула меня:

– Не впадай в грех безверия. Я молилась всю ночь и утро, и буду молиться ещё. Это пока всё, что я могу сделать для Ольги и её экипажа.

Киваю.

–

Спасибо, родная. Твои молитвы так часто творят чудеса. И я жив во многом благодаря твоим молитвам. И Оленька Николаевна, да и вообще. Увы, я так молиться не умею, грешен. Так что помолись за их благополучное спасение.

– Хорошо.

Вот, спрашивается, кто ей Ольга, кроме как «она» и «эта женщина»? Никто. Бывшая любовница мужа, которая прижила от мужа сына. Но подишь ты! Меня всегда поражала в Маше вот это её умение сопереживать и искренне молить Богородицу. Нет, даже не молить – буквально вымаливать. И чудеса действительно случались, и я как старый циник, не верящий ни в какие чудеса, могу эти самые чудеса подтвердить лично. Такой вот парадокс.

– Мишка уже в курсе?

Качаю головой.

– Нет, ему пока не говорили. Да и что тут говорить…

ИМПЕРСКОЕ ЕДИНСТВО РОССИИ И РОМЕИ. РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. САХАЛИНСКАЯ ОБЛАСТЬ. ПОСЁЛОК СВЕТЛЫЙ. ВОЕННО-ВОЗДУШНАЯ БАЗА «СВЕТЛАЯ». 2 ноября 1921 года

Штатный метеоролог поручик Красновский категорически помотал головой, упрямо глядя на красного от гнева маркиза Берголо.

– Невозможно, ваше сиятельство. Надвигается шторм, а за ним идёт мощный снежный фронт. Полёты запрещены командованием. Спасательная операция приостановлена. Разрешения на вылет я не дам. Можете жаловаться кому хотите. Ваш самолёт заправлять запрещено.

Маркиз вскипел:

– Да вы понимаете, что там…

Красновский кивнул.

– Простите, ваше сиятельство. Не могу ничего сделать. Мне жаль. Нам остается надеяться на чудо и ждать улучшения погоды. В идущей мгле вы всё равно ничего не разглядите и сами разобьетесь.

ЯПОНСКАЯ ИМПЕРИЯ. ЮЖНЫЙ САХАЛИН. АВИАНОСЕЦ «ХОСЁ». 2 ноября 1921 года

Ольга сидела на качающейся на высоких волнах койке в офицерской каюте. Вторая койка была пуста. Каюта, безусловно, была её камерой, и сюда её поместили просто из-за знаков различия на погонах, орденов и прочих шевронов. Запираться по поводу принадлежности к части было бессмысленно, тем более что всякие там конвенции прямо требовали без утайки сообщить свои имя, фамилию и воинскую часть.

Кстати, формы на ней не было. Как и всей её прежней одежды. Облачена она была в нечто полувоенное-полугражданское, весьма добротное и тёплое. Явно недешёвое.

Что ж впереди допрос. И единственная надежда, что, как говорили, японцы пока соблюдали эти самые конвенции. По крайней мере в части отношения к офицерам.

Где Ревякина? Когда Ольга очнулась, она уже была здесь и Ревякиной рядом не было.

Всё, что она помнила, это удар об воду, который с трудом можно было назвать вынужденной посадкой на поверхность моря…

…Откинутый фонарь кабины пилота. Волны захлестывают через погружающийся борт самолёта. Отстегнуть ненужный

более парашют. Спасательный жилет. Рывок из кабины. Рядом каким-то чудом со стоном всплывает Ревякина без спасательного жилета, шипя от боли. Ольга видит, как со стороны русского строя к ним стремительно идет спасательный гидросамолёт. Надежда есть. Немного продержаться.

Она, гребя одной рукой, поддерживает стонущую Ревякину.

– Терпи, подруга, терпи. Вон уже наши.

Господи, как же холодно! Ничего, скоро их выловят, разотрут спиртом, да и вовнутрь граммов сто пятьдесят не помешает. По-гусарски… из горла… Только продержаться! Да… только…

Зубы стучали немилосердно. Ревякина уже не стонала, безвольно обвиснув на ней.

Как же холодно…

Гидросамолет коснулся поверхности моря и заскользил в их сторону, попав при этом в лучи прожекторов, и японцы расстреливают самолёт из всех орудий. Сполох взрыва, пылающий спасательный кубарем катится по волнам…

Вот и всё.

«Сынок, Сашенька, прости меня… Ты меня не будешь даже помнить…»

Вдруг чьи-то крепкие руки подхватывают Ревякину, другие руки силой разжимают окоченевшие объятия Ольги. Раненую подругу потащили наверх, через борт какой-то шлюпки. Еще одна пара рук хватает саму Ольгу за транспортировочную петлю спасательного жилета. Ещё несколько рук, и вот она уже сидит на дне шлюпки. Вокруг японцы. Их челн спешно отваливает с места падения самолёта и на вёслах уходит в сторону большого корабля.

Ольгу накрывают каким-то брезентом и, буквально силой разжав ей рот, начинают из фляги вливать в горло что-то алкогольное. Не спирт, конечно, да и вкус странный. Вероятно, это их… как его… саке, что ли. Она закашлялась, и жидкость побежала ей по горлу и под мокрую одежду.

Может, это и хорошо. Телу тоже нужно немного тепла…

…Это всё, что Ольга помнила после катастрофы. Теперь она сидит здесь. Где «здесь»? А Бог его знает. Какой-то японский корабль. Слава богу, сидит не где-то там в якорном трюме с прикованными руками, а вполне себе в офицерской каюте, что оставляло надежду на более-менее приличное отношение.

Мысли до сих пор путались. Где Ревякина? Что толку гадать. Вряд ли саму Ольгу будут долго держать без допроса. Глаза слипались.

Да, нужно поспать. Перед допросом всегда лучше поспать…

…Стук в дверь. Ольга резко встает с койки. Голова кружится, всё тело ломит, её знобит.

Хрипло:

– Да.

Заходят двое офицеров. Один в белом халате. Второй, в чине лейтенанта, спрашивает по-русски:

– Госпожа капитан, как вы себя чувствуете? Позворите доктору осмотреть вас? Я выйду из каюты, есри вы дадите срово не дерать групостей.

Мостовская пожала плечами. А что она может сделать в таком состоянии? Хорошо если до двери дойдет…

Кивок.

– Даю слово не делать глупостей…

Пришедшие обменялись несколькими фразами на японском и «не доктор» вышел. Доктор же, деловито распахнул саквояж, спросив между делом:

– Вы по-английски говорите?

– Конечно.

– Вот и славно, госпожа капитан. Тогда нам будет легче поставить диагноз. Не волнуйтесь, полного осмотра сейчас не будет. Никаких внешних повреждений у вас нет, я осмотрел вас, когда вас переодевали в сухую одежду.