Имя мне – Красный
Шрифт:
– Я хочу пойти к дедушке, – сказал Шевкет.
– Если вы не будете слушаться, Кара быстро вам объяснит, что палка – самый лучший учитель. И тогда дедушка вас уже не спасет, как спасал от меня. Так что, если не хотите навлечь на себя отцовский гнев, не ссорьтесь больше и не деритесь, делите все по-честному, говорите только правду, не забывайте молиться на ночь, не говорите Хайрийе плохих слов и не смейтесь над ней. Все понятно?
Кара наклонился и подхватил Орхана на руки, однако Шевкет остался стоять в сторонке. Мне захотелось обнять его и расплакаться. Бедный мой грустный сиротка, несчастный малыш Шевкет! Как же одинок ты в этом огромном мире! Я вдруг тоже почувствовала себя маленьким одиноким ребенком, таким же беспомощным, как Шевкет,
– Ну-ка, скажите Кара: «отец».
Какой холодной была эта ночь, как тихо было на нашем дворе… Где-то вдали печально перелаивались собаки. Прошло еще немного времени, и бутон безмолвия незаметно распустился огромным темным цветком.
– Ладно, дети, – проговорила я наконец, – пошли домой, хватит тут мерзнуть.
В дом все входили нерешительно – не только жених и невеста, которым боязно остаться наедине после свадьбы, но и дети с Хайрийе. Погруженный в темноту дом был нам словно чужой. В нем пахло разлагающимся трупом, но никто, казалось, этого не замечал. Когда мы молча поднимались по лестнице со свечами в руках, наши тени на потолке, как всегда, то сливались, то разделялись, то вырастали, то сжимались – но мне казалось, что прежде я такого не видела. Снимая наверху обувь, Шевкет спросил:
– Можно я перед сном поцелую дедушке руку?
– Я недавно заходила к дедушке, – встряла Хайрийе, – ему очень плохо, он весь горит. Видать, злые духи никак не хотят выходить из его тела. Идите к себе, я вам сейчас постель расстелю.
Впрочем, она уже ввела детей в комнату. Раскладывая тюфяки, расстилая простыни и разворачивая одеяла, она не переставала говорить, и следовало из ее слов, что каждая вещь, которую она берет в руки, необыкновенна и чудесна, а провести ночь в этой замечательной, жарко натопленной комнате, на чистюсеньких простынках, под мягкими теплыми одеялами – все равно что переночевать в султанском дворце.
– Хайрийе, расскажи сказку, – попросил восседающий на горшке Орхан.
– Давным-давно жил-был синий человек, – начала Хайрийе, – и самым лучшим его другом был джинн.
– А почему человек был синий? – спросил Орхан.
– Ради Аллаха, Хайрийе, – вмешалась я, – уж сегодня-то не надо рассказывать истории о джиннах, пери и призраках!
– Почему не надо? – спросил Шевкет. – Мама, а когда мы уснем, ты уйдешь к дедушке?
– Ваш дедушка, да поможет ему Аллах, очень тяжело болен, – ответила я. – Конечно, я схожу его проведать. Но потом, конечно, вернусь к вам.
– Пусть Хайрийе дедушку проведает, – рассудил Шевкет. – Она же за ним ухаживает по ночам, да?
– Ты всё? – осведомилась Хайрийе у Орхана. Вытирая ему попку тряпицей (вид у Орхана при этом был забавно-задумчивый), она мельком взглянула в горшок и сморщила нос, но словно бы не от запаха, а потому, что осталась недовольна количеством содержимого.
– Хайрийе, – обратилась я к ней, – горшок вылей, а потом принеси назад, чтобы Шевкет ночью не выходил из комнаты.
– Почему мне нельзя выходить? – недовольно спросил Шевкет. – Почему Хайрийе нельзя рассказывать истории про джиннов и пери?
– Потому что джинны в нашем доме завелись, дурак, – подсказал Орхан, лицо которого приняло глуповато-добродушное выражение, как бывало всегда, когда он ходил по большому. Особо испуганным он не выглядел.
– Мама, это правда?
– Если вы захотите пойти к дедушке и выйдете из комнаты, джинн вас поймает.
– А где Кара расстелет постель? – продолжал расспросы Шевкет. – Где он сегодня будет спать?
– Не знаю, – пожала я плечами. – Хайрийе постелет ему где-нибудь.
– Мама, ты ведь с нами будешь
– Мне еще сто раз повторить? Буду спать с вами по-прежнему.
– Всегда?
Хайрийе с горшком вышла. Я достала из шкафа девять рисунков для книги – гнусный убийца их не тронул, забрал только последний, – разложила на постели и долго разглядывала, пытаясь постичь заключенную в них тайну. Рисунки – замечательная вещь: их можно перебирать, словно забытые воспоминания, и они разговаривают с тобой, будто написанные слова.
Я глубоко задумалась, глядя на них, и, только ощутив рядом запах волос, поняла, что Орхан тоже не сводит глаз с этого странного, подозрительного красного цвета, приблизив голову к самому моему носу. Мне, как иногда бывает, захотелось покормить его грудью. Он так мило дышал, приоткрыв свои красные губки! Потом, когда я увидела, что Орхан боится страшного рисунка Смерти, мне захотелось его съесть.
– Съем я тебя, так и знай!
– Мама, пощекочи меня! – попросил Орхан и бросился на постель.
– Встань, скотина, встань немедленно! – закричала я и отвесила ему оплеуху, потому что он упал прямо на рисунки. Я осмотрела их: вроде не пострадали, только самый верхний, с конем, слегка помялся, но это не будет заметно.
Когда вернулась Хайрийе с пустым горшком, я собрала рисунки и направилась к двери. Увидев это, Шевкет закричал:
– Мама, мама, ты куда?
– Сейчас вернусь.
Я прошла по ужасно холодному коридору, заглянула в мастерскую и увидела Кара на том же месте, где он сидел последние четыре дня, слушая рассуждения о книгах, рисунках и перспективе, только теперь подушка моего отца была свободна. Я разложила перед ним рисунки – на подушке, на подставке для книг, на полу. Внезапно комната, озаренная слабым светом свечи, словно бы ожила, наполнилась цветом, теплом и движением.
Мы долго, застыв на месте и не говоря ни слова, с благоговением смотрели на рисунки. Когда одному из нас случалось слегка шевельнуться, движение пропитанного запахом смерти воздуха колебало огонек свечи и казалось, что таинственные рисунки начинают трепетать. Почему они приобрели для меня такую значимость? Не потому ли, что из-за них погиб отец? Что завораживает меня: бесподобный красный цвет, необычно нарисованный конь, грустное дерево, опечаленные чем-то дервиши или страх перед человеком, убившим из-за этих рисунков отца, и не только его одного? Затем мы с Кара вдруг поняли, что молчим не только из-за того, что рассматриваем рисунки, но и потому, что остались в брачную ночь наедине, – и нам сразу захотелось заговорить.
– Когда завтра встанем, все должны будут узнать, что мой бедный отец скончался во сне, – сказала я. Сказала, что думала, – но прозвучали мои слова как-то неестественно.
– Утром все будет хорошо, – отозвался Кара тем же странным тоном – словно говорит правду, но сам в нее не верит.
Он сделал едва заметное движение в мою сторону, и мне захотелось обнять его, взять его голову в свои ладони и приласкать, как ребенка.
В тот же миг я услышала, как приотворяется дверь в комнату отца. Я в ужасе вскочила, выглянула в коридор и в слабом свете, проникающем из мастерской, увидела, что дверь и в самом деле наполовину открыта. Я вздрогнула и вышла в ледяной коридор. В комнате отца стоял густой трупный запах, потому что мангал продолжал гореть. Кто здесь побывал – Шевкет? Или кто-то другой? В исходящем от мангала тусклом свечении было видно тело отца, мирно лежащее на постели в ночной рубашке. Мне захотелось пожелать ему спокойной ночи, как в те вечера, когда я заходила к нему перед сном, чтобы принести стакан воды. Отец отрывался от «Книги о душе», слегка выпрямившись, принимал стакан из моих рук, говорил: «Благословен дающий воду, красавица моя!», целовал меня в щеку, как в детстве, и ласково заглядывал в глаза. Я посмотрела на лицо отца, и мне стало страшно. Хотелось отвернуться, но я не могла – словно шайтан подбивал меня получше разглядеть, как ужасно изменились знакомые черты.