Имя мне – Красный
Шрифт:
– Хватит, – решительно оборвал моего мужа Хасан. – Я это выслушивать не собираюсь. Слишком холодно. Я успел замерзнуть, еще пока бросал камни, чтобы привлечь ваше внимание, а вы все никак не слышали.
– Кара смотрел рисунки из книги отца, – пояснила я.
Наверное, я зря заговорила.
– Шекюре-ханым, – обратился ко мне Хасан тем же самым делано искренним тоном, которым я иногда разговариваю с Кара, – лучше всего будет, если ты немедленно, прямо сейчас, вернешься вместе с детьми в дом доблестного сипахи, который по закону шариата по-прежнему является твоим мужем!
– Нет, – почти прошептала я в ночной тишине. – Нет, Хасан, нет.
– В таком случае я, будучи ответственным за тебя перед братом, завтра утром
– Конечно, с тебя спросят, – сказал Кара. – Утром, как только ты пойдешь к кадию, я объявлю, что ты убил Эниште-эфенди, любимого слугу нашего султана.
– Хорошо, – спокойно ответил Хасан, – так и скажи.
– Вас обоих будут пытать! – воскликнула я. – Не ходите к кадию, подождите! Со временем все выяснится!
– Я пыток не боюсь, – объявил Хасан. – Я два раза проходил через них и оба раза убеждался, что только с помощью пытки можно отличить невинного человека от преступника. Пусть пыток боятся клеветники. Я и о другом всем расскажу – и кадию, и aгe янычар, и шейх-уль-исламу, – о книге, которую делал несчастный Эниште-эфенди, и о рисунках к ней. Все только и говорят что об этих рисунках. Что в них такого, любопытно?
– Ничего особенного, – ответил Кара.
– Видать, ты первым делом на них посмотрел.
– Эниште-эфенди хотел, чтобы я закончил книгу.
– Отлично. Надеюсь, нас будут пытать вместе.
Оба замолчали. Потом мы услышали шаги. Уходит он или к нам направляется? Мы не могли ни увидеть его, ни понять, что он собирается делать. Если он собрался уйти, ему не было нужды продираться через колючие заросли ежевики на другом конце сада – в такой темноте мы бы не заметили его, даже если бы он прокрался между деревьями у нас под носом. Шаги затихли.
– Хасан! – крикнула я.
– Молчи, – велел Кара.
Мы оба дрожали от холода, поэтому долго ждать не стали, тщательно закрыли калитку и ушли в дом. Прежде чем улечься в согретую детьми постель, я еще раз зашла посмотреть на отца. Кара продолжил рассматривать рисунки.
35. Я – конь
Не смотрите, что я сейчас тихо и смирно стою на месте: на самом деле я многие века мчусь во весь опор. Проношусь по горам и долинам, участвую в сражениях, везу на спине печальных дочерей шахов к их женихам, скачу из рассказа в историю, из истории в легенду, из книги в книгу, с одной страницы на другую. Очень-очень часто меня рисуют, а как же иначе? Ведь без меня не обходится почти ни одна история и сказка, я участвовал в стольких войнах, столько непобедимых героев и легендарных влюбленных сопровождал в их странствиях! И уж конечно, ни один из наших победоносных султанов никогда не отправлялся без меня в поход.
Каково это – знать, что тебя так часто рисуют?
Конечно, я этим горд, но в то же время задаюсь вопросом: а в самом ли деле на всех рисунках именно я? Когда смотришь на них, становится понятно, что у каждого в голове свой образ лошади. И все-таки я чувствую, что у всех этих изображений, несомненно, есть нечто общее.
На днях я слышал, как один художник рассказывал другому любопытную историю. Один европейский король надумал жениться на дочери венецианского дожа. Но что, если дож беден, а дочка у него некрасивая? Вот король и придумал отправить в Венецию самого искусного из своих художников, чтобы тот сделал портрет дочери дожа, а заодно и запечатлел все его имущество, движимое и недвижимое. Венецианцам наш закон не писан, так что они и к дочке художника пустили, и дворец ему показали, и конюшню – пусть рисует. Когда искусный художник вернулся к своему королю, тот, желая определиться, брать ему все-таки дочь дожа в жены или нет, велел расставить картины на дворе. Когда же он начал их рассматривать, его конь вдруг воспылал страстью к красивой кобыле, изображенной
Говорят, распалился он не из-за красоты кобылы (хотя она и в самом деле была хороша), а потому, что рисунок был точь-в-точь похож на настоящую кобылу, ту самую, на которую смотрел художник, когда рисовал. Не грех ли это – быть нарисованным, как та кобыла? Сейчас, как видите, я почти ничем не отличаюсь от других писанных красками лошадей.
С другой стороны, всякий, кто внимательно посмотрит на рисунок и оценит длину моих ног, мою красоту и горделивую стать, поймет, что в действительности отличие все-таки есть. Однако дело тут не в том, что я как конь отличаюсь от других коней, а в том, что нарисовавший меня мастер одарен щедрее других художников. Все вы знаете, что в мире нет ни одного настоящего коня, который выглядел бы полным моим подобием. Я всего лишь образ лошади, существующий у художника в голове и перенесенный на бумагу.
«Ах какой красивый скакун!» – говорят, глядя на меня, но это похвала не мне, а художнику. А ведь на самом деле все лошади отличаются друг от друга, и художники, казалось бы, первые должны это замечать.
Ведь даже тот орган, с помощь которого мы, жеребцы, овладеваем кобылами, у каждого из нас не похож на те, что у других. Не бойтесь, можете посмотреть вблизи и даже потрогать. У моего предмета гордости свои очертания, своя форма, ни у кого такого нет.
Если всевышний Аллах, самый великий Творец, создал нас, лошадей, непохожими друг на друга, то почему же художники рисуют нас так, как однажды запомнили? Почему похваляются тем, что, не глядя на нас, нарисовали тысячи, десятки тысяч коней? А потому, что они пытаются рисовать мир не таким, каким он представляется их собственным глазам, а таким, каким его видит Аллах. Разве это не кощунство – утверждать, будто ты можешь сделать то, что сделал Аллах? Разве художники, которые говорят, что не довольствуются видимым оку, а раз за разом, тысячи раз, рисуют лошадь такой, какой ее видит Аллах, – то есть ту лошадь, образ которой существует в их голове, – не впадают в грех, пытаясь соперничать со Всевышним?
Новые методы, придуманные европейскими мастерами, вовсе не безбожны, – напротив, они лучше всего соответствуют установлениям нашей веры. Да не поймут меня превратно наши братья – поклонники проповедника-эрзурумца: мне вовсе не нравится, что европейские гяуры позволяют своим женам и дочерям разгуливать полуголыми, что они не знают толка в кофе и красивых мальчиках, бреют бороду и усы, а волосы, наоборот, отращивают, словно женщины, и что они, наконец, утверждают, будто пророк Иса был сразу и человеком, и Аллахом. Я так на них зол за это, что если кто-нибудь из них окажется рядом – непременно лягну как следует.
Однако мне надоело, что художники, сидящие по домам, подобно женщинам, и ни разу в жизни не бывавшие на войне, изображают меня неправильно. По их мнению, на скаку мы выбрасываем вперед одновременно обе передние ноги. Ни один конь никогда в жизни так не скакал – так зайцы бегают, а не лошади! Ноги я передвигаю поочередно. Ни один конь не станет, словно любопытная собака, вытягивать вперед одну переднюю ногу, когда другая прочно стоит на земле, – а такое можно увидеть на любом рисунке, изображающем военный поход. И никогда ни один отряд сипахи не скакал так, как рисуют: все кони идут в ногу, каждый похож на тень другого, повторенную двадцать раз. Когда на нас никто не смотрит, мы пасемся, щиплем зеленую травку, а вовсе не стоим в изящной позе, застыв на месте. Почему все так стесняются того, что мы едим, пьем, испражняемся, спим? Почему боятся рисовать предмет моей гордости? Что плохого, если какая-нибудь женщина или ребенок, оставшись с книгой наедине, вволю на него насмотрятся? Или проповедник из Эрзурума и против этого тоже возражает?