Имя мне – Красный
Шрифт:
Рассказывают, что некогда в Ширазе правил старый и очень подозрительный шах. Больше всего он боялся, что враги свергнут его и посадят на трон его сына. Поэтому он не стал посылать наследника наместником в Исфахан, а заточил его в самой уединенной комнате дворца. В этой комнате, где даже не было окон, которые выходили бы во двор или в сад, наследник провел тридцать один год, и единственным развлечением все это время ему служили книги. Когда его отец завершил свой жизненный путь и наследник воссел на трон, он сразу же сказал: «Поскорее приведите мне коня! Я много раз видел его на рисунках и теперь хочу узнать, каков он на самом деле». Когда же слуги привели самого красивого чалого жеребца из дворцовой конюшни, шах был
36. Меня зовут Кара
Когда Шекюре ушла к детям, я долго сидел, прислушиваясь к звукам в доме, к бесконечным этим шорохам и поскрипываниям. В какой-то момент я услышал, как Шевкет о чем-то шепчется с матерью, но потом Шекюре сказала: «Тсс!» Сразу после этого я уловил шорох, донесшийся со двора, от колодца, но потом снова установилась тишина. Затем мое внимание привлекла севшая на крышу чайка, но и она вскоре успокоилась. Через некоторое время с другого конца коридора долетел тяжелый стон, и я понял, что это Хайрийе плачет во сне. Стон сменился резким недолгим кашлем, и снова дом окутало отвратительное, бесконечное безмолвие. Затем мне показалось, что по комнате, где лежит тело Эниште, кто-то ходит, и я на мгновение покрылся холодным потом.
Прислушиваясь к тишине, я смотрел на рисунки и представлял себе, как работали над ними страстный Зейтин, волоокий Келебек и покойный мастер заставок, как выводили они линии и наносили краску. Мне хотелось обратиться к какому-нибудь из рисунков по имени, как это иногда по ночам делал Эниште (он мне об этом рассказывал): «Шайтан!», «Смерть!» – но было страшно. Надо сказать, эти рисунки меня изрядно злили, потому что я так и не смог пока написать к ним подходящих рассказов, как Эниште ни просил. Кроме того, я потихоньку начинал осознавать, что рисунки имели непосредственное отношение к смерти Эниште, и оттого теперь они вызывали у меня страх и нетерпение. Я на них вдоволь насмотрелся, пока слушал рассказы Эниште, – а ведь слушал я их только потому, что хотел быть поближе к Шекюре. Но теперь, когда Шекюре стала моей женой, чего ради я должен уделять внимание этим странным картинкам? «А того ради, – сказал мне безжалостный внутренний голос, – что Шекюре не пришла к тебе, даже когда уснули дети». Я очень долго ждал, не гася свечу и глядя на рисунки, но моя черноглазая красавица так и не появилась.
Утром меня разбудили крики Хайрийе. Я вскочил с постели, схватил подсвечник и выбежал в коридор. Спросонок мне показалось, что Хасан со своими людьми напал на дом и надо быстрее прятать рисунки. Однако вскоре я понял, что это Шекюре велела Хайрийе кричать, чтобы дети и соседи узнали о смерти Эниште-эфенди.
В коридоре я столкнулся с Шекюре, мы обнялись. Напуганные криками дети вскочили с постели, но, увидев нас, остановились.
– Ваш дедушка умер, – сказала Шекюре. – Смотрите не ходите в ту комнату.
Она высвободилась из моих объятий и бросилась рыдать над телом отца.
Я завел детей обратно в комнату.
– Оденьтесь, а то замерзнете, – велел я им и присел на край постели.
– Дедушка умер не утром, а ночью, – насупился Шевкет.
Я увидел на подушке длинный волос Шекюре, сложившийся в букву «вав». Одеяло еще хранило тепло ее тела. Было слышно, что теперь она плачет и причитает вместе с Хайрийе. Кричала она очень убедительно, словно и в самом деле только что узнала о смерти отца и
– Мне страшно, – пролепетал Орхан и посмотрел на меня, как будто просил разрешения заплакать.
– Не бойтесь, – успокоил я. – Ваша мама кричит для того, чтобы соседи узнали, что дедушка умер, и пришли к нам.
– И что будет, когда они придут? – спросил Шевкет.
– Будут плакать и печалиться о дедушке вместе с нами. Они разделят нашу боль, и она немного утихнет.
– Это ты убил дедушку? – крикнул Шевкет.
Я тоже закричал на него:
– Если будешь огорчать свою маму, я не смогу тебя любить!
Мы вопили друг на друга, словно люди, стоящие на берегу шумной горной реки. Тем временем Шекюре решила открыть ставни в коридоре, чтобы ее рыдания были лучше слышны на улице. Ставни не поддавались.
Чувствуя, что не могу оставаться сторонним наблюдателем, я вышел из комнаты. Мы с Шекюре вдвоем налегли на ставни, так что они вывалились во двор. В лицо пахнуло морозным воздухом, глаза ослепило солнце, и мы на миг застыли от неожиданности. Потом Шекюре снова зарыдала, да так, словно хотела, чтобы ее услышал весь мир.
Теперь, когда весь квартал огласили рыдания Шекюре и каждый здесь узнал о смерти Эниште-эфенди, я всей душой ощутил, какое это ужасное и скорбное событие, – раньше я так остро этого не чувствовал. Какими бы ни были слезы жены, искренними или делаными, они подействовали на меня, и я, сам того не ожидая, тоже заплакал. На самом ли деле я скорбел об Эниште или страшился, что меня обвинят в его смерти, не знаю.
– Ушел, ушел мой любимый отец, оставил меня! – рыдала Шекюре.
Я тоже кричал сквозь слезы что-то в этом духе, но что – не припомню. Я видел себя глазами соседей, которые наблюдали за нами из своих домов, из-за дверей и ставней, и находил, что все делаю правильно. Чем горше я плакал, тем явственнее ощущал, как отступают сомнения в искренности моих слез, боязнь быть обвиненным в убийстве и даже страх перед Хасаном и его людьми.
Шекюре была моей, и, плача, я словно бы праздновал победу. Я обнял свою рыдающую жену и, не обращая внимания на подошедших к нам заплаканных детей, нежно поцеловал ее в щеку. Хотя я и плакал, а все равно уловил исходящий от ее щек знакомый с детства миндальный запах – тот же самый, каким веяло от ее мягкой теплой постели.
Потом мы вместе с детьми подошли к телу Эниште.
– Во имя Аллаха, милостивого и милосердного! – провозгласил я, будто передо мной лежал не провонявший за два дня труп, а умирающий, который должен повторить эти слова, чтобы они стали последними в его жизни и открыли ему доступ в рай. Мы сделали вид, будто Эниште и в самом деле ответил мне теми же словами, и улыбнулись, глядя на его разбитую голову и лицо, от которого почти ничего не осталось. Я поднял руки ладонями вверх и прочитал суру «Ясин». Все молча слушали. Потом мы старательно подвязали покойному челюсть чистой батистовой лентой, которую принесла Шекюре, закрыли единственный целый глаз, слегка повернули тело на правый бок и положили его так, чтобы изуродованное лицо было обращено в сторону Мекки. Шекюре накрыла отца чистой простыней.
Мне понравилось, как внимательно, перестав плакать, дети следили за всем, что мы делаем. Наконец-то я по-настоящему почувствовал себя человеком, у которого есть жена, дети, семейный очаг и дом, и это чувство было сильнее страха смерти.
Я сложил рисунки в кожаную папку, надел теплый кафтан и выбежал на улицу. По пути мне попалась старуха– соседка, которая, услышав наши рыдания, спешила разделить с нами горе; с собой она вела сопливого внука, и по мордашке его было ясно видно, как он рад неожиданному развлечению. Я сделал вид, что не заметил их, и пошел прямиком в мечеть.