Имя мне – Красный
Шрифт:
– Случалось ли вам заходить к нему в дом без предупреждения, как к другим художникам?
– Взглянув на работы Келебека, сразу понимаешь, что он умеет и любить, и огорчаться всем сердцем, что он знает цену любви. Однако, подобно всем любителям цвета, он непостоянен и легко увлекается. Высоко ценя его за необыкновенное чувство цвета и чудесный дар, данный ему Аллахом, я внимательно наблюдал за ним и весьма хорошо его изучил. Естественно, прочие художники в таких обстоятельствах быстро начинают завидовать, и отношения между мастером и учеником подвергаются испытанию. Однако Келебек никогда не обращал внимания на кривотолки, потому и милых сердцу воспоминаний о нем осталось у меня немало. В последние же годы, после того как он женился на красивой дочери лавочника из своего квартала, у меня не возникало желания заходить к нему в дом, да и случая
– Говорят, Келебек на всякий случай свел дружбу со сторонниками ходжи из Эрзурума, – сказал Кара, – надеясь выйти сухим из воды и даже оказаться в выигрыше, если эти святоши ополчатся против наших сурнаме, в которых рисуют кого попало, от поваров, торговцев шашлыком и плотников до фокусников, дервишей и танцоров в женских платьях, если они поднимут голос против наших зафернаме, где изображаются битвы, оружие и кровь, если все это будет подвергнуто запрету, как противоречащее установлениям ислама, и художникам придется вернуться к книгам и образцам старых персидских мастеров.
– Даже если мы снова начнем рисовать как во времена Тимура, даже если мы во всех мелочах будем следовать образу жизни и приемам тех мастеров – после меня это лучше всего получится у сметливого Лейлека, – в конце концов так и так все будет забыто, – безжалостно отрезал я. – Потому что все захотят рисовать как европейцы.
Верил ли я сам в правоту этих ужасных слов?
– Эниште говорил то же самое, – еле слышно прошептал Кара. – Но он надеялся на лучшее.
Лейлек
Однажды я видел, что он подписался так: «Многогрешный художник Мустафа Челеби». Он ставит подпись с улыбкой, как победитель, поскольку не забивает голову вопросами о том, есть ли у него свой стиль и должен ли он быть, а если есть, то нужно ли подчеркивать его, подписывая свои работы, или же скрывать, подобно старым мастерам, и в чем заключается подлинная скромность: в присутствии подписи или в ее отсутствии.
Он смело пошел по указанному мной пути и изобразил на бумаге многое такое, чего прежде никто не рисовал. Он не говорил, что мастера времен Тимура и легендарные художники Тебриза и Казвина, дескать, не снисходили до обыденной жизни; ему, как и мне, хотелось все самому увидеть и все нарисовать: как стекольщики плавят в печи вязкую массу, из которой потом с помощью трубочки выдувают голубые кувшины и зеленые бутыли; как обувщики, обложившись кусками кожи, иглами и колодками, сосредоточенно склоняются над сапогами и туфлями; как изящно описывает круг праздничная карусель; как выжимают масло; как изрыгают ядра наши пушки и стреляют ружья. Он был первым художником-мусульманином, который отправился на войну, чтобы подготовиться к работе над зафернаме и своими глазами увидеть вражеские крепости, сражающиеся войска, окровавленных лошадей, корчащихся в муках раненых и бездыханные тела убитых; внимательнейшим образом рассмотрев все это, он живым и невредимым вернулся домой.
Я узнаю сделанные им рисунки не столько по стилю, сколько по выбору предмета, и даже еще скорее – по умению видеть то, на что никто, кроме него, не обращает внимания. Я со спокойной душой могу поручить ему одному целый рисунок – от разметки страницы до раскрашивания мельчайших деталей. Так что после моей смерти именно он по праву должен встать во главе мастерской. Однако он до того тщеславен и самолюбив, настолько свысока смотрит на других художников, что ему не удастся руководить ими, – все разбегутся. Собственно говоря, будь его воля, он со своей невероятной жадностью до работы сам делал бы все рисунки до единого. И справлялся бы! Он большой мастер. Дело свое знает прекрасно. Любит себя. Счастливец, да и только!
Однажды, без предупреждения зайдя к нему домой, я увидел, как он работает. По всей комнате, на подставках, досках и подушках, были разложены рисунки: страницы из книги, которую мы готовим для султана, из кыяфетнаме для какого-нибудь тупоголового, презирающего нас европейца, одна из трех страниц, заказанных возомнившим о себе пашой, листы для муракка и даже наброски, которые Лейлек делал для собственного удовольствия. Были там и изображения непристойных сцен. Высокий, тощий Лейлек трудился как пчела, бегал от рисунка к рисунку и что-то напевал, успевая между делом ущипнуть за щеку смешивающего краски подмастерья. Порой он добавлял в рисунок что-нибудь забавное смеха ради, показывал нам с подмастерьем и сам смеялся, искренне восхищаясь собой. Другие художники
Своим неразборчивым вниманием ко всевозможным странным мелочам и особенностям Лейлек похож на европейских мастеров. Однако, в отличие от них, он не воспринимает и не рисует каждое человеческое лицо как нечто особенное и уникальное. Мне кажется, он потому не придает значения лицам, что тайно или явно презирает всех людей. Покойный Эниште наверняка не ему поручил нарисовать лицо султана.
Даже толкуя о самых важных предметах, Лейлек не может удержаться, чтобы не пририсовать где-нибудь в уголке подозрительного вида собаку, не имеющую никакого отношения к сюжету, или какого-нибудь паршивого нищего, который своим жалким одеянием принижает богатство и пышность изображенной на миниатюре церемонии. Он настолько уверен в себе, что не боится подтрунивать над предметом рисунка и над самим собой.
– Убийство Зарифа-эфенди напоминает историю Юсуфа, которого бросили в колодец завистливые братья, – заметил Кара. – А то, что случилось с Эниште, заставляет вспомнить нежданную смерть Хосрова от руки сына, положившего глаз на его юную жену Ширин. Все говорят, что Лейлек обожает рисовать сражения и кровавые сцены смерти.
– Полагать, будто избираемые художником предметы что-то говорят о свойствах его души, – значит совершенно не понимать ни меня, ни моих мастеров. Что рисовать, решаем не мы, а заказчики, избирающие всегда одно и то же. Выдать нас может другое – те тайные чувства, которые мы вкладываем в свои работы. Свет, словно бы сочащийся из глубины рисунка; нерешительность или гнев, о которых можно догадаться по тому, как расположены на странице люди, кони и деревья; томление и печаль тянущихся к небу кипарисов; смирение и покорность, читающиеся в настенных изразцах, которые мы вырисовываем с губительным для наших глаз тщанием… Это и есть наши тайные знаки, а вовсе не какие-нибудь лошади, похожие друг на друга как две капли воды. Если художник рисует норовистого, порывистого коня, это не значит, что сам он порывист и нрав у него буйный. Стремясь сделать безупречный рисунок лошади, художник показывает, в какие цвета окрашена его любовь к жизни, выражает любовь к миру и его Творцу, вот и всё.
42. Меня зовут Кара
Весь вечер мы с мастером Османом провели за разговором о художниках и рисунках из книги Эниште, попутно рассматривая книжные страницы. Одни из них были полностью закончены и снабжены текстом, на других рисунки еще не раскрасили, на третьих по какой-то причине незавершенным осталось даже изображение, сделанное пером. Из отдельных надписей становилось понятно, что они не имеют никакого отношения ни к одной из двух наших книг, – очередное доказательство того, что и каллиграфы тоже тайно работали на стороне, чтобы добыть несколько лишних акче. Обыск домов закончился, но только мы уверились, будто стражи, старавшиеся вести себя учтиво (что удавалось им не всегда), больше нас не побеспокоят, как один из них, наиболее самоуверенный, снова вошел в комнату и протянул мастеру Осману листок бумаги.
Сначала я не обратил на это особого внимания, подумав, что кто-нибудь просто решил таким способом передать главному художнику письмо с просьбой взять сына в подмастерья. Ничего удивительного, начальствующих над дворцовыми мастерскими, будь то книжная или любая другая, всегда осаждают такими прошениями. Свет, проникавший сквозь открытую дверь, был тусклым, значит, солнце, ярко светившее с утра, скрылось за облаками. Чтобы дать отдых глазам, я делал упражнение, которое придумали мастера Шираза, боявшиеся ослепнуть в молодом возрасте: пытался смотреть вдаль, ни на чем не сосредоточивая взгляд. И тут я вдруг понял, что мне знаком оттенок листка, на который удивленно смотрел мастер Осман, да и сложен он точно так же, как те письма, что Шекюре передавала мне через Эстер. Мое сердце забилось быстрее. «Какое совпадение!» – чуть было не сказал я – тем более что к записке, как и к первому письму Шекюре, был приложен рисунок!