Имя мне – Красный

Памук Орхан

– Как говорил Джамал ад-Дин из Казвина, если начать рисунок лошади с ног, то успешно завершить его можно, только когда рисуешь по памяти. А когда раздумываешь и припоминаешь или, что еще более смехотворно, рисуешь, глядя на живую лошадь, то начинать нужно с головы, потом переходить к шее и туловищу. Некоторые европейские художники так и делают: рисуют самых обычных ломовых лошадей с улицы, не зная заранее, что у них получится, а потом продают свои творения портным и мясникам. Такие рисунки не имеют никакого отношения ни к смыслу мироздания, ни к созданной Аллахом красоте. Однако, готов поручиться, даже эти европейские художники знают, что создать истинный рисунок помогает не взгляд на тот предмет, что ты рисуешь, а память и привычка руки. Работая, художник всегда остается один на один с листом бумаги, поэтому вынужден полагаться на память. А у нас теперь нет иного выхода, кроме как попытаться

с помощью способа недиме обнаружить в этом рисунке, сделанном быстро и по памяти, скрытую подпись автора. Ты тоже смотри внимательно.

Мастер Осман медленно водил увеличительным стеклом по чудесному рисунку, словно пытаясь отыскать на старой карте, едва заметно нацарапанной на куске кожи, знак, указывающий место, где зарыт клад.

– Да, – воскликнул я, словно восторженный ученик, желающий немедленно сделать блестящее открытие, чтобы понравиться учителю, – да, можно сравнить цвета и узоры на попонах.

– Нет, мои мастера этим не занимаются. Все узоры на одежде, коврах, шатрах и тому подобном рисуют подмастерья. Покойный Зариф-эфенди, впрочем, мог приложить к попоне руку, но он не в счет.

– А уши? – взволнованно спросил я.

– Нет. Уши самые обычные, похожи на лист камыша – такими их все рисуют со времен Тимура.

Я хотел было сказать, что нужно обратить внимание на то, как заплетена и расчесана грива, но промолчал, потому что игра в ученика и учителя мне не нравилась. Коли я ученик, то должен, в конце концов, знать свое место.

– Взгляни-ка сюда, – сказал мастер Осман с видом врача, показывающего собрату по ремеслу чумную язву на теле больного. – Видишь?

Он навел увеличительное стекло на голову коня и стал медленно отдалять его от поверхности бумаги. Я наклонил голову, чтобы вглядеться получше.

У коня был странный нос. Точнее, ноздри.

– Увидел? – спросил мастер Осман.

Чтобы полностью убедиться, что я не ошибся, мне нужно было взглянуть в увеличительное стекло под прямым углом. То же самое хотел сделать и мастер Осман, так что, склонившись к стеклу, уже довольно высоко поднятому над страницей, мы соприкоснулись щеками. Я почувствовал жесткость сухой бороды и холод кожи мастера, и на мгновение мне стало страшно.

Никто из нас не произносил ни слова, словно на рисунке перед нами происходило нечто необычайное и нам оставалось лишь с почтительным изумлением наблюдать за этим чудом.

– Что это? – наконец прошептал я.

– Нос нарисован как-то странно, – проговорил мастер Осман, не отводя взгляда от рисунка.

– Рука дрогнула? Это изъян?

Мы оба продолжали смотреть на странные, ни на что не похожие ноздри.

– Может быть, это и есть черта того самого «стиля», о котором твердят все подражатели европейцев, даже великие художники Китая? – насмешливо спросил мастер Осман.

Я почувствовал обиду, потому что понял, в кого метила насмешка мастера.

– Покойный Эниште говорил, что изъян, вызванный бездарностью или неумелостью, нельзя считать признаком стиля. Стиль – это то, что идет из глубины души художника.

Чем бы ни объяснялась странная форма ноздрей на рисунке для книги Эниште, у нас все равно не было никакого другого знака, способного помочь нам в поисках подлого убийцы, ибо на бумаге, найденной в кармане несчастного Зарифа-эфенди, изображения коней расплылись и не то что ноздри – сами носы различались с трудом.

Мы провели немало времени, разыскивая рисунки лошадей, сделанные за последние несколько лет любимыми художниками мастера Османа для самых разных книг, и пытаясь обнаружить в конских ноздрях знакомый изъян. В «Сурнаме», работа над которой подходила к концу, все шествия были пешими, так что на выполненных для этой книги двухстах пятидесяти рисунках изображения лошадей встречались крайне редко. По нашей просьбе – и, разумеется, с разрешения султана – из мастерской и из внутренних помещений дворца, даже из гарема, нам принесли все недавно изготовленные книги, которые не успели спрятать в сокровищницу.

Первым делом мы просмотрели «Зафернаме», хранившуюся в комнате одного из сыновей султана, и обратили внимание на большую, на две страницы, сцену похорон Сулеймана Законодателя, скончавшегося во время осады Сигетвара. В повозку с телом были впряжены две лошади, гнедая, с белым пятном на лбу, и чалая, с глазами как у газели; были на рисунке и другие кони, печальные, с расшитыми золотом седлами и богато украшенными попонами. Всех их нарисовали Келебек, Зейтин и Лейлек. Все лошади – и те, что тянули повозку на огромных колесах, и те, что прощались со своим повелителем, глядя затуманенными глазами на его тело, укрытое красным покрывалом, – были изображены в одной и той же изящной позе, взятой с рисунков

старых мастеров Герата: одна передняя нога немного поднята и горделиво выдвинута вперед, другая неподвижно стоит на земле. Все они были высокого роста, с длинными и изогнутыми шеями; хвосты у всех завязаны лентами, гривы подстрижены и расчесаны – и ни у одной не было изъяна, который мы так старательно искали. Не сыскалось его и у сотен других лошадей, на которых восседали участвующие в церемонии похорон воинские начальники, мудрецы и ходжи, в чинных позах замершие на склонах окрестных холмов.

Сцена похорон была проникнута печалью, которая передалась и нам. Грустно было видеть, что прекрасная книга, в которую мастер Осман и его художники вложили столько труда, изрядно потрепана, что обитательницы гарема, играя с детьми султана, кое-где исчеркали страницы и оставили на них надписи. «Мой повелитель, я люблю и жду вас с той же надеждой, с какой это терпеливое дерево ждет дождя», – кривыми буквами было написано под деревом, неподалеку от которого охотился дед нашего султана. Мы просматривали знаменитые книги, о которых я столько слышал и ни одной из которых не видел, но владели нами печаль и уныние.

На страницах второго тома «Хюнернаме», над которым работали все три мастера, мы увидели сотни лошадей, буланых, гнедых, чалых – каких там только не было! Стремительно, но в строгом боевом порядке мчались они по розовым холмам, неся на себе прославленных сипахи с обнаженными саблями и поднятыми щитами, а вокруг грохотали пушки и шагали пешие воины; ни у одной лошади в ноздрях не было ни малейшего изъяна.

– Вот уж воистину изъян – нигде больше такого не найдешь! – проворчал мастер Осман, разглядывая другой рисунок из той же книги, тот, на котором изображены Врата повелителя и площадь Алай, на которой мы сами сейчас находились, больница справа и зал приемов – причем все выглядит одновременно и мелким (ибо вмещается в пределы небольшой рамки), и крупным (ибо велико значение, которое мы придаем этому месту). По площади разъезжали стражники, чавуши, писари дивана – но носы у всех их разномастных лошадей были самые обыкновенные. Затем мы перешли к рисунку, изображающему охоту прадеда нашего султана, Селима Грозного, разбившего шатер на берегу реки Кюскюн во время похода против Дулкадира [98] . Черные борзые с рыжими хвостами гнали молодых газелей и пугливых зайцев, в стороне в луже крови лежал убитый тигр, пятна на его шкуре походили на раскрывшиеся цветы; искомого знака в ноздрях не было ни у гнедого коня султана, ни у лошадей, на которых скакали по красным холмам сокольничие, готовые выпустить в воздух своих соколов.

98

Дулкадир – один из тюркских бейликов (государств), возникших после распада Конийского султаната. Находился на востоке полуострова Малая Азия.

Пока не наступил вечер, мы с мастером Османом успели увидеть сотни лошадей, нарисованных за последние несколько лет Зейтином, Келебеком и Лейлеком. Среди них были: гнедые, вороные и рыжие скакуны крымского хана Мехмед-Гирея; розовые и серые кони, появляющиеся в разгар боя из-за холма, – видны пока еще только их головы и шеи; кони Хайдара-паши, отбившего у испанских гяуров тунисскую крепость Халк-аль-Вад, и кони удирающих от него испанцев – рыжевато-гнедые и фисташково-зеленые; вороная лошадь, не остановившая на себе моего внимания и вызвавшая возмущение у мастера Османа: «Кто это, хотелось бы знать, так скверно сработал?» – проворчал он; рыжий конь, внимательно слушающий, как играет на уде сидящий под деревом мальчик-слуга; резвый скакун Шебдиз, ожидающий на берегу озера купающуюся под лунным светом Ширин, – такой же грациозный и стыдливый, как его хозяйка; лошади игроков в дротик; норовистый конь, которого ведет на поводу красивый конюх, – увидев этот рисунок, мастер Осман почему-то вздохнул: «В молодости я много любил и устал от любви»; золотой конь цвета солнца, посланный Аллахом спасти пророка Ильяса от идолопоклонников (коня следовало изобразить крылатым, но художник по ошибке пририсовал крылья не ему, а пророку); благородный чалый конь с могучим телом и маленькой головой, на котором выезжает на охоту Сулейман Законодатель (султан печально смотрит на юного миловидного сына, которого призвал к себе после того, как три старших отпрыска умерли молодыми); разъяренные лошади; бегущие лошади; усталые лошади; прекрасные лошади; лошади, на которых никто не смотрит, лошади, которым никогда не сойти с книжных страниц; лошади, которые скачут так, словно им скучно на этих страницах и хочется убежать прочь, разорвав рамку.