Имя мне – Красный
Шрифт:
– Где же мы отыщем рисунки, на которых художник изобразил лошадиные ноздри так, как велит его память?
– Мы должны найти знаменитый том «Шахнаме», подарок шаха Тахмаспа. Нам нужно попасть в те давние, прекрасные, легендарные времена, когда сам Аллах помогал художникам работать над рисунками. И на многие другие книги нам тоже следует взглянуть.
У меня мелькнула мысль, что мастер Осман желает не столько найти изображение коня со странными ноздрями, сколько вволю насмотреться на дивные рисунки, годами дремлющие в сокровищнице вдали от людских глаз. Но мне, желавшему поскорее найти уличающий преступника изъян и вернуться к Шекюре, не хотелось верить, что старый мастер намерен задержаться в холодной, как склеп,
Ведомые старым карликом, переходили мы от шкафа к шкафу, от сундука к сундуку и просматривали всё новые и новые миниатюры. Порой мне надоедали бесконечно повторяющиеся рисунки, и я, не желая смотреть на очередного Хосрова под окном дворца Ширин, не удосужившись даже взглянуть на ноздри его коня, оставлял мастера Османа и отходил погреться к мангалу или бродил по другим залам сокровищницы, с благоговением рассматривая устрашающие груды тканей, золота, оружия, доспехов и разнообразных диковин, добытых на войне. Иногда мастер Осман возгласом или взмахом руки подзывал меня к себе, и я, надеясь, что он обнаружил какое-нибудь новое чудо или, еще лучше, изображение коня со странными ноздрями, спешил к нему – и мастер, сидящий на ковре, сотканном в Ушаке еще во времена султана Мехмеда Завоевателя, слегка дрожащей рукой показывал мне рисунок, подобного которому я никогда прежде не видел: шайтан тайно проникает в Ноев ковчег.
Мы смотрели, как бесчисленные шахи, падишахи, султаны и короли, правившие всевозможными странами со времен Тимура до Сулеймана Законодателя, радостно и беспечно охотятся на львов, газелей и зайцев. Мы увидели, как некий бесстыдник, встав на дощечки, привязанные в коленях к задним ногам верблюдицы, насилует бедное животное, и сам шайтан смотрит на это, прикусив палец от удивления и смущения. В одной арабской книге, попавшей в Стамбул из Багдада, мы узрели смелого купца, который, ухватив за ноги сказочную птицу, перелетал с одного берега моря на другой. Следующая книга сама собой открылась на любимой мной и Шекюре сцене: Ширин влюбляется в Хосрова, увидев его изображение, висящее на дереве. Рисунок, передававший устройство сложных часов, что стояли на спине у вырезанного из камня слона и были украшены фигурками птиц и негритят, напомнил нам о времени.
Я не мог понять, давно ли мы пришли сюда, долго ли сидим, рассматривая том за томом, рисунок за рисунком, – словно неизменное, недвижное золотое время миниатюр и историй смешалось с влажным, заплесневелым временем сокровищницы. Рисунки, столетиями изготовлявшиеся в мастерских бесчисленных шахов, ханов, падишахов и их сыновей, стоившие зрения своим создателям и многие годы пролежавшие в сундуках, теперь словно бы оживали и готовы были, в свою очередь, оживить и привести в движение окружающие нас мечи и кинжалы с рукоятями в алмазной россыпи, шлемы и доспехи, чаши, привезенные из самого Китая, и покрытые пылью уды, ковры и расшитые жемчугом подушки, подобные которым мы видели на некоторых миниатюрах. И еще с рисунка на рисунок скакали кони, кони, кони…
– Веками тысячи художников тихо, незаметно делали одинаковые рисунки, – проговорил мастер Осман. – Теперь я понимаю, что это значит: они запечатлевали, как тихо и незаметно наш мир превращается в другой.
Признаюсь, я не совсем понял, что хотел сказать великий мастер, однако уразумел другое: да, он придирчиво всматривался в каждый из тысяч рисунков, сделанных за последние два столетия в Бухаре, Герате, Тебризе, Багдаде и Стамбуле, но не потому, что его так уж занимал поиск тайного знака, заключенного в очертаниях лошадиных ноздрей. Мы словно бы совершали невеселый обряд поклонения дару, вдохновению и терпению всех мастеров, занимавшихся рисунком и книжным делом на этих землях.
После вечернего намаза, заслышав, как открывается дверь, мастер Осман сказал мне, что у него нет ни малейшего желания покидать
Однако потом, когда дверь открыли и мастер Осман сообщил слугам, что просит у главного казначея позволения остаться в сокровищнице на ночь, я раскаялся в своем решении. Мне хотелось домой, к Шекюре. Не давала покоя мысль о том, как она проведет ночь одна с детьми, сумеет ли плотно закрыть недавно починенные ставни.
В проеме открытой двери сокровищницы виднелись неясные, словно подернутые туманом, очертания высоких чинар, растущих во внутреннем саду дворца, и силуэты двух молодых слуг, разговаривающих жестами, на языке немых, дабы не потревожить покой султана. Мне хотелось выйти наружу, туда, где шла своим чередом жизнь, но я не мог так просто отказаться от своих слов: стыдно было. И я не двинулся с места.
50. Мы – два дервиша
Ходят слухи – по всей вероятности, их распускает среди художников карлик Джезми, – что в дворцовой сокровищнице, где хранятся богатства, за сотни лет добытые предками нашего султана в завоеванных странах, в самом укромном уголке лежит муракка, в которой между рисунками, сделанными в Китае, Самарканде и Герате, есть и наше изображение. Как бы то ни было, мы хотим наконец сами, по-своему рассказать свою историю и надеемся, что никто из находящихся в этой замечательной кофейне не обидится на нас за это.
Со времени нашей смерти прошло сто десять лет; с тех пор как закрыли нашу текке (было решено, что этот рассадник ереси и логово шайтана ничем не исправить, да к тому же там все равно одни сторонники персов), минуло сорок лет, а мы, как видите, здесь, перед вами. Почему? А потому что нас нарисовали в европейской манере, вот почему! Вот как было дело. Из рисунка явствует, что однажды мы, два дервиша, шли по стране, которой правит наш султан, из одного города в другой.
Шли мы босые, бритоголовые, полуголые: только рубахи без рукавов на нас были да оленьи шкуры, скрепленные поясом. В руке у каждого – посох с загнутым концом, на шее, на цепочке, – глиняная чашка для милостыни; и еще у одного из нас был топор, чтобы рубить дрова, а у другого – ложка, чтобы есть ту пищу, которая милостью Аллаха попадет в наши чашки.
Остановившись у источника, мы с моим другом, возлюбленным и братом предались обычному спору: кому первому взять ложку, чтобы поесть, как вдруг нашу беседу прервал некий странный человек – путешественник-европеец. Он сунул нам по венецианской серебряной монете и принялся нас рисовать.
Рисунок был такой же странный, как сам художник: он поместил нас в самый центр листа, будто мы шатер султана, и рисовал нас как есть, полуголыми. Когда я это увидел, мне пришло в голову – и я сразу поделился этой мыслью с товарищем – закатить глаза, чтобы выглядеть слепыми, как настоящие нищие дервиши-календери. Сделав это, мы, как подобает дервишам, отвлеклись от внешнего мира и стали наблюдать за тем, что происходит у нас в голове, – а поскольку головы у нас были слегка затуманены гашишем, находиться в своем внутреннем мире нам было приятнее, чем во внешнем.
А внешний мир между тем сделался еще неприятнее: мы услышали вопли рассерженного ходжи-эфенди.
Только не поймите нас неправильно! Этот ходжа-эфенди не имеет ничего общего ни с ходжой Нусретом из Эрзурума, ни с ходжой Хусретом, о котором неизвестно, кто его отец, ни с ходжой из Сиваса, которого шайтан оприходовал на дереве. Говорят, что люди, привыкшие все истолковывать в дурную сторону, пообещали: если о достопочтенном ходже-эфенди еще раз скажут что дурное, то меддаху-эфенди отрежут язык, а кофейню разнесут.