Имя мне – Красный
Шрифт:
На страницах, которые я перелистывал, легенды и притчи о слепоте, даре мудрого Аллаха, встречались очень часто. Шейх Али Реза из Шираза, иллюстрируя всем известный рассказ о том, как Ширин влюбляется в Хосрова, увидев его изображение в ветвях дерева, тщательнейшим образом прорисовал каждый листочек чинары, крона которой закрыла собой все небо. Когда какой-то глупец сказал, что при изображении этой сцены внимание художника должна была поглощать вовсе не чинара, великий мастер, желая доказать, что главное в рисунке не страсть прекрасной юной девушки, а страсть художника, принялся рисовать ту же чинару со всеми ее листьями на рисовом зернышке. Через семь лет и три месяца, когда работа была сделана только наполовину, Шейх Али Реза ослеп. Если меня не обманывала подпись, гордо брошенная им под ноги миловидным недиме Ширин, передо мной была все та же чинара, но нарисованная на бумаге уже слепым мастером. Сцена на следующей странице – ослепление Исфендияра стрелой Рустама с раздвоенным наконечником – поражала такой яркостью и живостью (художник явно был знаком с манерой индийских мастеров), что слепота, вечное несчастье и затаенное желание всякого подлинного художника, мнилась началом радостного праздника.
Пока я просматривал все эти книги
«Видите этот удивительный красный цвет? Его тайну унес с собой в могилу великий мастер Мирза-баба Имами. Этим цветом окрашены кайма ковра и знак кызылбашей [112] на тюрбане сефевидского шаха, а на следующей странице, смотрите – живот льва и кафтан этого красивого юноши. Если не считать крови, текущей из рассеченной плоти, Аллах никогда напрямую не показывает своим рабам этот удивительный цвет – его надо искать, он скрыт в редких жучках и камнях, и во всем мире его можно увидеть только на тканях, сотканных и окрашенных человеком, и на рисунках великих мастеров, – говорил я и прибавлял: – Возблагодарим же Того, кто явил нам все это!»
112
Кызылббши (тюрк. красноголовые) – объединение тюркских племен, кочевавших по территории Ирана, Анатолии и Азербайджана в XV–XVI вв. Будучи приверженцами шиизма, кызылбаши носили головные уборы с двенадцатью красными полосами в память двенадцати шиитских имамов [отсюда и название). Основатель династии Сефевидов шах Исмаил происходил из кызылбашей и с их помощью пришел к власти.
«Посмотрите-ка! – снова не удержался я через довольно долгое время и показал Кара и карлику дивный рисунок, воспевающий любовь, дружбу, весну и счастье, – такой рисунок можно было бы вставить в любой сборник газелей [113] . Глядя на распустившиеся по весне деревья и любуясь счастьем влюбленных, которые пьют вино и читают стихи, сидя посреди прекрасного сада, похожего на райский, мы, запертые в холодной, пропахшей плесенью и пылью сокровищнице, словно бы ощущали запах весенних цветов и нежный аромат кожи счастливцев. – До чего же нежно художник изобразил руки юноши и девушки, их красивые босые ноги, какое изящество сообщил их позам, какую беспечность придал порхающим вокруг птицам! Но посмотрите, как грубо он нарисовал кипарис на заднем плане. Это работа Лютфи из Бухары, известного своим вздорным и неуживчивым нравом. Он вечно бросал рисунки, недоделав, ссорился с шахами и ханами, которые, по его мнению, ничего не понимали в искусстве миниатюры, и нигде не задерживался надолго. Так этот великий мастер и бродил из города в город, ссорился то с одним правителем, то с другим, ни одного из них не находя достойным владеть книгами, рисунки к которым сделает он, Лютфи. В конце концов, однако, он осел в мастерской малозначительного хана, все владение которого составляли голые горы, и провел при его дворе все оставшиеся двадцать пять лет жизни. Говорят, он любил повторять: „Страна, может, и маленькая, зато хан знает толк в хорошем рисунке!“ Хан этот, между тем, был слеп, и до сих пор художники любят, шутя, спорить между собой, знал ли об этом мастер Лютфи».
113
Газель – жанр лирической поэзии.
«А вот это видели? – воскликнул я, когда уже перевалило далеко за полночь, и на этот раз оба поспешили ко мне со свечами в руках. – Эта книга была сделана в Герате при внуке Тимура, полтора столетия назад, и сменила с тех пор десять владельцев».
Мы стали рассматривать под увеличительным стеклом последнюю страницу, на которой теснились подписи, посвящения, даты и имена правителей, жестоко враждовавших друг с другом. «С помощью Всевышнего каллиграф Султан Вели, сын Музаффера из Герата, написал своей рукой эту книгу для Исмета уд-Дюнья, жены победоносного Мохаммеда Джуки, брата владыки мира Байсункура [114] , в Герате, в восемьсот сорок девятом году Хиджры». Мы прочитали, что затем книга попала к Султану Халилю, хану Ак-Коюнлу, от него – к его сыну Якубу, потом к северным узбекским султанам, каждый из которых, завладев ей, на радостях принимался вынимать одни страницы, вставлять другие и добавлять в рисунки изображения своих красивых жен, не забывая горделиво написать на последней странице свое имя. Когда шах Исмаил взял Герат, книга попала в руки Сама Мирзе, и тот преподнес ее брату, сделав особую дарственную надпись. Однако вскоре блаженной памяти султан Селим Грозный нанес шаху Исмаилу поражение при Чалдыране и взял Тебриз; дворец Хешт-Бихишт был разграблен, и книга вместе с победоносной османской армией отправилась в путешествие через горы, пустыни и реки в Стамбул, в эту сокровищницу.
114
[Гийас уд-Дин] Байсункур [-мирза] (1397–1433) – внук Тимура, наместник Герата, покровитель наук и искусств.
Способны ли были Кара и карлик в полной мере понять и разделить волнение старого художника? Листая один том за другим, я ощущал печаль тысяч мастеров, которые неустанно трудились, теряя зрение, в сотнях больших и малых городов и терпели разные притеснения при дворах шахов, ханов и наместников. Открыв же скверную книгу о способах и орудиях пыток, я вспомнил о боли, которую все мы испытывали в годы ученичества, когда нас
Взирающие на нас, художников, со стороны, как через сотни лет будут смотреть на наши рисунки, никогда не поймут – ибо не имеют ни особого желания, ни терпения – тех чувств, которые я испытывал, разглядывая миниатюры в холодной сокровищнице. Стыд и радость, печаль и наслаждение… Мои старые пальцы так замерзли, что уже ничего не чувствовали, но упрямо продолжали переворачивать страницу за страницей и крепко держали верное увеличительное стекло, скользившее над рисунками, словно аист, который давным-давно успел облететь весь мир и теперь, осматривая далекую землю, без удивления, но с восторгом подмечает новое, ранее не виденное. Легендарные книги, которые столько лет прятали от нас, рассказывали мне, чему и у кого научился тот или иной художник, в каких мастерских, под покровительством каких шахов возникали особенности, называемые теперь стилем, на кого работали многие легендарные мастера. Узнавая что-то новое для себя, например, что кучерявые облака в китайской манере, которые, как мне было известно, под влиянием гератской школы рисовали по всей стране персов, встречаются и на миниатюрах, сделанных в Казвине, я то и дело устало бормотал себе под нос: «Ну и ну!» – но в глубине души чувствовал боль, печаль, которую мне так непросто вам объяснить, и стыд, ибо думал о судьбе луноликих, волооких, стройных, прекрасных художников, о том, как мастера издеваются над ними в годы ученичества, о муках и унижениях, которые они претерпевают ради искусства, о волнении и надежде, что живут в их сердцах, об их душевной близости с учителями, с которыми их объединяет любовь к рисунку, и том, что в конце концов всех их ждет слепота и забвение.
С той же печалью и стыдом я входил в мир красивых и тонких чувств – в последнее время моя душа постепенно забывала, как их можно изображать, ибо я многие годы рисовал для нашего султана сцены сражений и празднеств. В одной муракка я увидел юного перса с алыми губами и тонкой талией, который точь-в-точь как я держал на коленях открытую книгу, и вспомнил одну истину, о которой забывают жадные и властолюбивые шахи: вся красота мира принадлежит Аллаху. На другом рисунке молодой мастер из Исфахана изобразил двух необыкновенно красивых влюбленных, глядя на которых я со слезами на глазах вспоминал своих прекрасных учеников, отдавших сердце искусству. Стройная, тонкая девушка с губами цвета черешни, миндалевидными глазами и изящным маленьким носиком осторожно закатала рукав такому же тонкому и изящному, как она, юноше и с восхищением, словно на три прекрасных цветка, смотрела на три знака любви, которые тот, желая доказать силу своей страсти, выжег на прозрачной коже. Когда видишь такую кожу, хочется поцеловать ее и умереть.
Странное дело: когда я смотрел на сделанные в Тебризе полунепристойные рисунки, где черными чернилами были изображены прекрасные юноши с мраморной кожей и стройные девушки с маленькой грудью, мое сердце забилось быстрее, а на лбу выступили капли пота, как бывало шестьдесят лет назад, в первые годы моего ученичества. Мне вспомнилось, как ко мне, недавно ставшему мастером и женившемуся, привели предназначавшегося в подмастерья красивого мальчика с ангельским лицом, миндалевидными глазами и нежной розовой кожей; я смотрел на него и чувствовал, как сильна его любовь к рисунку. Да, все-таки главное в нашем искусстве не стыд и печаль, а влечение к человеку, которое дар художника превращает в любовь к Аллаху, а через нее – в любовь ко всему созерцаемому Им миру. Я вдруг так остро ощутил это, что все годы, которые я провел, сгорбившись над рабочей доской, представились мне исполненными счастья, необходимым условием которого были и побои, что я получил, обучаясь мастерству, и все обиды, что я перенес или причинил другим, и моя решимость ослепнуть за работой. Долго-долго все с тем же наслаждением я созерцал чудесный рисунок, словно нечто запретное. Потом по щеке моей скатилась слеза и исчезла в бороде.
Заметив, что ко мне приближается огонек свечи, с которыми по залу медленно расхаживали Джезми-ага и Кара, я отложил муракка в сторону, взял следующий том из тех, что карлик положил рядом со мной, и открыл его на первой попавшейся странице. Это тоже была муракка, сделанная для какого-то шаха. Рисунок изображал отдыхающих у края рощицы оленей – исполненных такой любовной истомы, что даже шакалы им злобно завидовали. Перевернув страницу, я увидел несказанно прекрасных гнедых и алых коней – только старые мастера Герата могли нарисовать такую красоту. На следующей странице обнаружилось изображение сидящего человека с пером в руке и раскрашенной в несколько цветов бородой. Я не мог понять, кто он, – такое лицо могло быть у кого угодно. Я присмотрелся внимательнее – было в этом рисунке, сделанном лет семьдесят назад, что-то такое… Мое сердце бешено заколотилось – оно догадалось прежде меня самого. Рука! Так красиво нарисовать руку мог только один-единственный художник. Передо мной был рисунок, сделанный великим Бехзадом. От страницы словно бы исходило сияние.