Иная терра
Шрифт:
А Катя, казалось, больше всего ждала чего-нибудь именно в таком духе.
— Ты сможешь встать? Хотя нет, лучше лежи, я сейчас принесу… — она вскочила, кинулась к двери, но замерла в проеме, резко обернулась. — Обещай, что не сбежишь.
— Не смогу, — он попытался улыбнуться. Поймал ее взгляд и пояснил: — Сбежать не смогу.
— Обещай, — она не отводила взгляда, не шевелилась, кажется — даже не дышала.
И Коста сдался.
— Обещаю.
Катя прекрасно понимала, что на самом деле должна сейчас: во-первых, валяться в полуобмороке, во-вторых, находиться в шоковом состоянии после пережитого, в-третьих, до дрожи бояться всего и вся, и, наконец, в-четвертых — хотя бы трезво оценивать происходящее и адекватно реагировать. Вместо всего перечисленного она переживала сейчас только об одном — найдется ли что-нибудь поесть в холодильнике, ну хоть что-нибудь, не говоря уже о мясе!
Нашлась какая-то колбаса, кусок сыра, и половина багета. С сомнением посмотрев на тарелку, Катя добавила помидор, и вернулась в комнату.
Крылатый не сказал ни слова, сразу же взявшись за еду. Девушка задумчиво посмотрела на скорость исчезновения продуктов и потянулась за мобилом.
— Доброй ночи. Примите, пожалуйста, заказ…
Продиктовав адрес, она положила мобил на стол, и повернулась к гостю. Тарелка была пуста, и сей предсказуемый факт почему-то заставил Катю улыбнуться.
— Через сорок минут придет курьер. Прости, я дома редко ем и не готовлю практически никогда…
— Не нужно так напрягаться ради меня, — осторожно подбирая слова, проговорил Коста. Он чувствовал себя как никогда странно. Много, много лет прошло с тех пор, как он говорил с кем-нибудь вот так вот.
— Не говори ерунды! — она даже обижалась до невозможности мило. Крылатый вдруг подумал, что он, наверное, спит — и он бы в это поверил, если бы не режущая боль в ногах и тупая — по всему телу. — Как ты себя чувствуешь?
— Паршиво. Я сломал ноги. Дважды, — неожиданно честно ответил Коста, и тут же добавил, видя, как она переменилась в лице. — Не успел полностью регенерировать…
— Ничего не понимаю…
— Все в порядке, я скоро приду в себя.
Катя решительно поднялась с дивана, подошла к нему, протянула руку.
— Насколько я понимаю, встать ты можешь. Тебе нужно в душ.
Коста пытался протестовать, но…
Спустя минуту он стоял в просторной ванной комнате, прислонившись спиной к стене. Смертельная усталость застилала разум, крылатый не мог даже открыть глаза. Сквозь полусон он разобрал голос девушки: «Нет, так дело не пойдет», а в следующее мгновение ощутил легкое прикосновение рук к животу. Инстинктивно дернулся, напрягся, заставляя себя все же открыть глаза, и мягко, но уверенно перехватил ее руку.
— Одно из двух — или ты раздеваешься сам, или я раздеваю тебя, — ничуть не смутившись, проговорила Катя, глядя ему в глаза.
Коста разжал пальцы, опустил голову и больше не сопротивлялся — ни когда Катя усадила его в ванну и стала поливать теплой водой из душа, ни когда она осторожно, бережно оттирала мягкой мочалкой спекшуюся на коже кровь, перемешанную с потом, быстрыми и пугливыми движениями пальцев перебирала и мыла перья, наносила шампунь и бальзам на длинные волосы, а потом руками расчесывала темные длинные пряди. Коста послушно сидел в горячей, пахнущей чем-то цветочным, воде, и блаженствовал. Еще никогда в жизни ему не было одновременно так страшно, больно и прекрасно. А с каждой минутой, с каждым новым прикосновением ласковых пальцев страх и боль отступали, и счастье усиливалось. Естественно, он не сопротивлялся, когда девушка буквально вытащила его из ванны, тщательно вытерла кожу и перья огромной махровой простыней, потом завернула его в такое же полотенце, довела до комнаты и усадила на расстеленную кровать. Потом она исчезла на несколько минут, а может, часов — как только Коста перестал ощущать ее рядом, он словно бы отключился, и пришел в себя, только почувствовав тепло ее кожи рядом.
— Подожди, не засыпай… Тебе надо поесть.
Надо — значит, надо.
Он ел, совершенно не ощущая ни температуры, ни вкуса — просто потреблял так отчаянно необходимую ему энергию. Ел, пока не наелся, пока не опустела последняя тарелка — а было этих тарелок немало. Ускоренный метаболизм имел свои преимущества, но также он имел и свои недостатки.
— Спасибо, — прошептал крылатый, закрывая глаза.
— Подожди, не засыпай… Ложись нормально, под одеяло, и сними полотенце, оно же влажное…
Коста послушно позволил снять с себя полотенце, и забрался под одеяло, на мягкие и чистые простыни. Опустил голову на подушку…
— Подожди, не засыпай…
Через несколько секунд она оказалась рядом, обняла, прижалась всем телом — горячим, живым телом.
— Подожди, не засыпай… Как тебя зовут?
— Коста.
Он провалился в сон.
III. V
Воздух выдержит только тех, Только тех, кто верит в себя.
Бессилье бывает разным. Самое безболезненное — бессилье, выраженное в физической невозможности что-либо сделать. По крайней мере, так всегда было для Теодора. А вот бессилье от зависимости, бессилье сказать «нет», бессилье поднять голову и отказаться — такое бессилье жгло нервы и заставляло ненавидеть. Безжалостно, беспощадно — бессмысленно. Он был бессилен сказать «нет», и мог только ненавидеть. Молча и покорно.
Именно так он ненавидел Кейтаро-дону. Ненавидел с того дня, когда понял, как его поймали. Ненавидел Кейтаро — и до безумия, до сжатых кулаков, до скрежета зубов завидовал Косте. Крылатый мог не задумываться о своем бессилии, крылатый даже умел находить в нем плюсы — его извращенная, искореженная совесть видела в получении приказа оправдание преступности этого приказа. Теодор так не умел. Во время войны самым страшным было — получить очередной приказ из штаба, от паршивых протирателей штанов, которые даже не представляли себе до поры, что война — это не только разноцветные стрелки на карте, означающие передислокацию войск, а погибшие бойцы — не только равнодушные списки на плохой бумаге и суммы выплат вдовам. Для него война закончилась раньше, чем для многих других, и уж тем более — раньше, чем стороны подписали мирное соглашение. Война закончилась, когда самолет, на котором он летел, попал под обстрел и рухнул тяжелой развалиной металла и смерти. Война закончилась в тот момент, когда он пришел в себя в госпитале, открыл глаза — и тут же, невзирая на все обезболивающие, на которые не поскупились для обладателя наград и медалей, боевого офицера высокого ранга, командира одной из лучших дивизий, почувствовал себя тем, что от него оставила катастрофа. Бесполезный, бессильный обрубок, способный только видеть и слышать.
Первые дни он ненавидел. Столь же люто, сколь и бессильно ненавидел себя, войну, врачей, а в особенности — тех, кто вытащил то, что от него осталось, из горящего самолета буквально за несколько мгновений до взрыва. Да, Теодор остался в живых. Но — зачем? Без ног, парализованный, немой, неспособный даже достать наградной пистолет и пустить себе полю в висок — он не хотел так существовать. Но его не спросили.
Война закончилась спустя долгих три года, проведенных между сном и безумием. Он не мог даже попросить об эвтаназии. Он не мог ничего.