Инкогнито грешницы, или Небесное правосудие

Крамер Марина

– С собой возьми, – пожал плечами Хохол с напускным равнодушием, и Марина явственно услышала в голосе нежелание видеть эту вещь в доме.

– Как повезем-то?

– Да обычно – в ручной клади.

– Хорошо. Я его Генке отдам, пусть он распорядится, – решила Марина, и Женька едва заметно перевел дыхание.

Они завезли ключи от квартиры в агентство, сдали в прокат машину и на вызванном такси отправились в аэропорт – Марина не желала больше ни секунды оставаться в городе, справедливо решив, что скоротать ночь можно и в кафе, коих в аэропорту множество.

– Мы ведь так и не нашли снайпера, – задумчиво протянула она уже за чашкой кофе, и Хохол, тоже думавший об этом, кивнул:

– Да.

Но тебе что с того? Все закончилось.

– Нет, Женя. Тут ты не прав. Боюсь, все еще только началось. Бес-то исчез, и Жорка мне так и не проговорился, где он.

Хохол закатил глаза:

– Ну, ни дня спокойной жизни! И что – ты теперь навроде Интерпола будешь? По всему миру Гриню разыскивать? Тебе к чему?!

– Мне-то? А сам подумай, – посоветовала она, вынимая сигарету. – Как думаешь, он не попытается со мной посчитаться?

– Да за что?!

– А за все. Зуб у него на меня никуда не делся, так и торчит посреди пасти, жить мешает. И пока Гришка жив – он для меня опасен. И теперь никакие наши с Мишкой документы не помогут. Вряд ли он вернется в Россию.

– А Ветка что же? А пацан?

– Ну, этого я не знаю. Но вот пока Ветка у нас – мы в реальном дерьме, дорогой, – очаровательно улыбнувшись, проговорила Коваль.

Хохол был в этом вопросе с ней согласен, но понимал и то, что Коваль никогда не вышвырнет за порог подругу с больным мальчиком на руках, какая бы опасность при этом ни грозила ей самой.

– И что мы делать с этим будем? – спросил он угрюмо, глядя в свою пустую чашку, на дне которой причудливо расплылась кофейная гуща.

– Пока не знаю. Поживем на Кипре, дальше видно будет.

Хохол вздохнул – ему снова оставалось только стиснуть зубы и терпеть.

– Пойду, покурю на улице, – пробормотал он и встал.

Марина равнодушно кивнула, машинально поглаживая пальцами черную кожу саксофонного футляра. Ей показалось, на крышке в одном месте обшивка чуть отстала, и между каркасом и кожей образовалось какое-то возвышение. Внимательно взглянув, она вдруг различила очертания листа, а на торце футляра – едва заметный надрез. Выхватив зубочистку из стакана, Марина расширила этот надрез – это оказалось довольно длинное расстояние, заклеенное, но чуть разошедшееся с краю. Просунув в отверстие нож, она еще увеличила разрез и нащупала там плотный лист бумаги. Вытянув его ногтями, Коваль остолбенела – это было завещание, составленное и подписанное Бесом. На нее напал истерический хохот; Коваль склонилась к столу и смеялась до слез, до потеков туши. Все это время чертова писулька лежала у нее в квартире, и ей даже в голову не пришло проверить футляр саксофона. А все оказалось так просто… И именно за этим саксофоном и охотились, сами того не понимая, люди преемника Кадета.

Вернувшийся с улицы Хохол едва не вскрикнул, когда она повернула к нему лицо с потеками туши.

– Что с тобой?

– Вот… вот, смотри! – Она протянула ему лист, и Женька, пробежав его глазами, длинно и смачно выругался:

– Ну, совсем хорошо! Все это время – ты только подумай, я ж раз пять об этот футляр запнулся, даже в голову не пришло!

– К счастью, это не пришло в голову не только нам с тобой, но и тем, кто вот это, – Марина помахала в воздухе завещанием, – ищет. Понимаешь? Жорка погиб потому, что они решили, будто он не в курсе. Он мешал, а они рассудили, завещание может быть у исчезнувшей Ветки. И вот Жорки нет, Ветка вообще не в курсе, а у меня в руках – буквально смерть Кощеева.

– Дура ты! – рявкнул Женька, разозлившись вдруг. – Это не Кощеева – это твоя смерть! И самое умное сейчас – зажигалка и пепельница!

– Только попробуй! – жестко сказала она, едва только Хохол потянулся к завещанию. – Я отдам это Ветке – пусть делает что хочет.

И

Женька осознал – спорить бесполезно, будет так, как она скажет.

– Ну, хоть бандуру эту давай уже с собой не потянем, а? – он кивнул на саксофон, но Коваль отрицательно покачала головой:

– Нет, Женечка. Мы возьмем его с собой просто как память. Обещаю, ты его не увидишь, но бросить его здесь я не могу, не проси.

И Хохол снова вынужден был подчиниться.

Север

Он смотрел на лежавшую перед ним женщину и едва сдерживал слезы.

– Мама… мамочка, открой глаза! Я прошу тебя, мамочка, не уходи… как же я останусь тут – один?

Она с трудом разлепила веки и посмотрела на него мутным, уже нездешним взглядом:

– Ты пришел… почему ты так долго не приходил?

Он бросился на колени и прижался лицом к ее тонкой, почти уже безжизненной руке:

– Я… я не мог раньше… но сейчас все пойдет иначе, мама! Все! – зашептал он возбужденно. – Я непременно тебя вылечу, у меня теперь будет столько денег, сколько ты за всю жизнь не видела! У нас – понимаешь? У нас с тобой! Это будет награда за то, что ты так долго страдала. Я сумел, мамочка, я все сумел! Я тебя повезу в самую лучшую клинику…

– Ты… – перебила она хрипло, и он испугался, отпрянул назад и увидел, как она смотрит на него почти с ненавистью. – Ты!.. Как ты мог?! Что… что ты сделал с ним?

– Только то, что он заслужил!

Она задохнулась, умолкла на минуту, все еще не веря своим ушам. Но, когда смысл слов дошел до нее, она, чуть привстав, прохрипела:

– Заслужил?! Да кто… кто ты такой… кто такой, чтобы судить… его?! – Ей было все труднее говорить, она задыхалась, и он не мог понять, от гнева ли это или оттого, что ей снова нужна кислородная маска. – Подай мне… из тумбочки… – почти просипела она, и он, опустив на всякий случай маску ей на лицо, открыл тумбочку.

Там ничего не было, кроме старого, расшитого черным стеклярусом ридикюля на длинной серебристой цепочке. Эту семейную «реликвию» он помнил с детства – ридикюль принадлежал прабабушке, его старенькой Пра, которую он отчетливо помнил, хотя старушка умерла, когда ему было лет пять. Зачем матери понадобилась эта ерундовая реликвия именно сейчас? Но он вложил ридикюль в ее руку, и мать, сбросив маску, долго пыталась неслушающимися пальцами открыть мудреную защелку. Наконец ей это удалось, и она вынула потертый конверт, а из него – фотографию, на которой была изображена она сама с маленьким мальчиком на руках и мужчина – тот самый… На обороте была надпись: «Таечке и Глебу». Кроме того, в конверте обнаружилось письмо, но явно написанное много позже, чем был сделан снимок. Пробежав строки, он вдруг задрожал и едва смог сдержать слезы. В письме был указан номер счета в австрийском банке и номер банковской ячейки в банке их города, где лежали документы, по которым можно было получить деньги.

– Все понял? – хрипло спросила мать, закрывая глаза. – Он никогда о тебе не забывал, а я молчала, не хотела, чтоб ты узнал раньше времени. Тебе через месяц двадцать один год, и все это стало бы твоим… А ты… ты… подавишься ведь чужим добром-то, Глебка… отца… отца родного… своей рукой… грех…

Она вдруг глубоко вздохнула, по лицу ее прошла судорога, руки чуть дрогнули и замерли. Когда он поднял голову, мать уже не дышала.

Пошатываясь, он вышел в больничный коридор, сел на диван у поста и заплакал. Его уже не трогала суета, возникшая в палате, где лежала мать, он не замечал протянутый ему медсестрой стаканчик с лекарством. Он увидел только одно – как из открытой двери палаты выплыло еле заметное белое облако и растаяло где-то в глубине коридора. «Мама… – прошептал он, слизывая с губ слезы. – Мамочка, прости меня…»