Иное царство
Шрифт:
Почему творится это непонятное и жуткое? Может, тут замешана она, и все эти разговоры в семье… Может, ей следует узнать?.
— В лесу волки, Роза, — выпалил он. — А у реки люди с лисьими мордами. Там что-то прячется. Помнишь лицо, когда мы плавали.
Но она была где-то далеко-далеко.
— Он смотрел на меня, — шепнула она, взяла его руку и положила себе на пупок. — Ты знаешь, что тут?
Он растерялся от перемены темы.
— Кишки и всякое такое?
Она хихикнула.
— Там малюсенькая девочка. Сейчас она спит, а когда проснется, выберется наружу, и тебе будет с кем играть.
— Роза! — он приподнялся на локте.
— Это правда, Майкл.
— А как она туда попала? — недоверчиво спросил он, но ее ответ заглушил гром.
— А выйдет она… вот отсюда, — она снова прикоснулась к себе, но ниже. Его рука последовала за ее рукой под ночную рубашку, скользнула по курчавым волосам, нашла ложбинку, и его ищущий палец коснулся влажного бугорка. Роза напряглась, ее пальцы сомкнулись на его руке и мягко ее отвели. А он снова почувствовал давление, какой-то нажим ниже живота. Роза потрогала это, потом взяла в руку через ткань его ночной рубашки и чуть сжала. Ему показалось, что у него остановится сердце. Гром грохотал, но он не слышал. Жгучая, блаженная пугающая секунда, и она отняла руку и поцеловала его в нос. Молния придала губительность ее улыбке.
— Я падшая женщина, — шепнула она ему на ухо. — Я повинна в смертном грехе, Майкл.
Слова были взрослыми, страшными. Дьявол подслушивает, подумал он. Смертный грех. Значит, Роза попадет в ад. И больше никогда не вернется к нему.
— Я буду молиться. Роза, — всхлипнул он. — Буду молиться за тебя.
Она громко засмеялась, а гром прогрохотал по крыше, как неистовый всадник.
— Помолишься! Это поп отсылает меня, Майкл. Это он заставляет меня уехать из дома. Помолишься! — она села на кровати, заряженная электричеством не меньше, чем мчащиеся тучи в бушующем ветром небе за окном. — Не молись за меня. Прибереги свои молитвы для ребенка. Для девочки. Я знаю, будет девочка. А они заберут ее, как топят слабого щенка в помете. Она будет приблудной, Майкл. У нее нет отца.
Раздвоенный хвост молнии отразился в ее глазах, словно узкие светящиеся кошачьи зрачки. Она была напряжена, как согнутая ветка, ее лицо казалось голубым. Когда молния погасла, Майкл все еще видел перед собой ее светящиеся глаза, их отпечаток.
— Не забывай меня, Майкл. И не верь всему, что будут говорить. Меня увезут, но если я не вернусь, то найди меня, верни домой. Или мою дочку, — добавила она шепотом. И еще прошептала: — Мою душу.
— Сделаешь это? Отыщешь меня, что бы они ни говорили? Обещаешь?
Он обещал, полный испуга, недоумевая.
Она горько улыбнулась.
— В мире есть кое-что похуже грешников, Майкл, малыш. Гораздо хуже.
Потом они обнялись и лежали на узкой кровати как любовники, пока сон не заглушил грома.
Ферма спала, клочья туч уносились на запад, точно арьергард разбитой армии. На кухне старый Демон дергал носом во сне, чуя древние запахи, видя то, что только ощущал и никогда не видел, — древнее, навеки запечатленное в глубине его собачьего мозга. Снег и лед. И огромных заиндевевших зверей, бредущих по сугробам. Плеск капель в пещерах. Скрежет зубов на теплой мозговой кости. Он заскулил, царапая когтями каменный пол, но он был старым псом и не проснулся.
Рейчел тоже спала, разметав темные кудри по подушке. Суровое лицо смягчилось. Ей снился сон.
Снился ее красавец, ее темноглазый поклонник с алыми губами и кожей матовой, как цветок боярышника. Смуглый мужчина, такой элегантный в безупречно сидящем костюме, широкоплечий с узкими бедрами.
Она
Но он покинул ее. В ту минуту, когда она… когда она хотела этого, согласилась, томилась по нему в траве, отбросив молитвенник, раскинув волосы среди лютиков. Легкое цветастое платье вздернуто до бедер, и, посмей она, то коснулась бы себя там, где жаждала его прикосновения, изнывала по нему. А он улыбнулся и погрозил пальцем. Покинул ее, не сказав ни слова, оставил лежать на лугу с раздвинутыми ногами, с задранным платьем.
Беззвучно, не зная об этом, Рейчел плакала в своей одинокой постели.
Старику Муллану тоже снился сон.
— Папистская фамилия, — сказал сержант-вербовщик с глазами узкими, как дверные скважины.
— Я не папист.
— Значит, скажешь на… папу?
— Д-Да.
— Ну так скажи.
И он сказал.
Он растирал фландрскую глину грязными пальцами, такую же твердую и белесую под палящим солнцем, как застарелый шоколад. Пот впитывался в подкладку его каски, сползал по лицу, и на него налипала пыль. Мундир был жарким, заскорузлым от пота и натирал кожу, ремни впивались в его молодые плечи. Сухая земля липла к вороненому смазанному стволу винтовки, сыпалась на деревянный приклад, словно требуя его себе. Вдали ухали пушки.
Агнес Фей, бабушка Майкла, лежала неподвижно и прямо, как срубленная сосна, в супружеской постели, и ее тихое дыхание сплеталось с похрапываниями Пата. Ей снились сапоги. Сапоги, ударом выломавшие дверь ее дома, и мужчины в двуцветной форме, вломившиеся внутрь, — полицейские куртки с солдатским хаки под ними. Ее мать в смертном ужасе, ее побелевшие братья, метнувшиеся к револьверам, поблескивающим на стуле. А она спокойненько плюхнулась на них, уселась на твердом металле и не сдвинулась с места, пока каратели обыскивали дом, а ее отец стоял, положив руки на голову. Она была совсем девчонкой и чуть не обмочилась от страха, но продолжала сидеть, выпрямившись, а ее юбки прятали государственную измену, и она спасла братьев от пули на заднем дворе.
Шону снились сверкающие трактора, проводящие прямые точно по линейке борозды и изрыгающие клубы дыма в синее небо. Позади них только что опустившиеся на поле чайки расталкивали дружные всходы ржи, и жнец срезал колосья серпом, лезвие которого было, как рогатый месяц, подставленный солнцу.
Пату снились лошади, и он улыбался во сне. Майклу ничего не снилось, потому что его обнимала Роза.
А его младшая тетка не спала, ощупывая вздутие, которое появится еще не скоро. Костяшками пальцев скользнула по узким мальчишеским бедрам, думая, сможет ли новая жизнь вырваться из них, не убив ее.
Она вспоминала. Он закупорил ее, месячный механизм ее истечений остановился, и она была проклята. Смуглый мужчина, безликий мужчина… он наполнил ее жаром, вдавил в прохладный перегной, а река бурлила, как ее бешеная кровь, и встала ночь, темная и густая, как деревья вокруг. А теперь вот тут бьется еще одно сердце.
Бедный Томас Маккэнделс! Неуклюжий, сопящий, она свалила это на него, позволила ему получить то, чего он желал так до: Т), и назвала его отцом. Бедный безвинный Томас, шарящий, побагровевший, боящийся взглянуть, но жадный, как ребенок Протестантский отец зачатого в блуде ребенка… так во всяком случае думают они. А настоящим отцом был всадник в плаще с капюшоном, проезжавший мимо. А когда наутро его конь выезжал из низины, откос под его копытами обрушился в воду. Ей не хотелось увидеть его снова, но, может быть, доведется, если младенец на пути к свету разорвет ее.