Иное
Шрифт:
— Та-ак, — протянул Голан, умело скрывая дрожь в голосе. Лицо его посерело, глаз налился краснотой. — Ты смел, но глуп, молокосос, смел, потому что поднял руку на своего государя, глуп, потому что обрёк на смерть не только себя самого, но и всю свою вонючую родню. Доставить ко мне родственников этого мерзавца! — рявкнул он, обращая к стражникам грозный свой лик. Потом с силой всадил в отважного анархиста свою смертоносную спицу. — На, получай, щенок!
Теперь дело пошло быстрее. Ночь была на исходе, Голан явно устал, рука плохо повиновалась ему. Чувства притупились, смерть врагов пресытила его сверх всякой меры, да и шок от неудавшегося покушения на его царственную особу дал о себе знать: нервы его были на пределе. Вислоухий
Впрочем, осталось ещё несколько толстунов — тот самый конный разъезд, посмевший накануне подвергнуть сомнению божественность Верховного Правителя и не пасть пред ним ниц по первому же его повелению. Все они тряслись от страха и жалобно скулили.
— Пощади нас, Повелитель! — возопил глава разъезда, бухнувшись перед ним на колени; остальные не раздумывая последовали его примеру. — Туман неведения застлал глаза наши в тот роковой для нас час, когда ты, о Великий, с триумфом въезжал в столицу нашего благословенного государства. Пощади!
— Пощадить, что ли? — с полувопросом обернулся Голан к засыпающему на ходу Вислоухому. Ему надоело карать, но и миловать он не умел.
— Пощадить, — кивнул Вислоухий машинально.
— А, так ты вступаешься за этих псов? — заорал монарх и пнул Тень так, что тот врезался в гущу полусонных сановников. — Ну нет, теперь-то им пощады ни за что не будет.
Ослабевшей рукой вонзал он спицу в тугие покорные тела солдат; стражники следом выволакивали сдувшиеся безжизненные мешки из зала.
— Всё, с крамолой в Империи покончено. Раз и навсегда. — Он в бессилии плюхнулся на трон. — Уйдите все. Тень, останься.
Когда сановники, шатаясь и похрапывая на ходу, покинули Палату Церемоний, Голан ухватил Вислоухого за нос и притянул его к себе.
— А теперь, Вислоухий, двинем в Камеру Жизни. В глотке пересохло так, словно там кирпичи обжигали.
Вислоухий визгливо заржал, сонная одурь мигом слетела с него.
— Дело говоришь, Голан. Вот только… — он замялся.
— Опять?! — загремел монарх сурово.
Слуга кивнул и виновато развёл руками.
— Физиология моего организма настоятельно требует… — начал было он.
— Заткнись, засранец, — рявкнул Голан и устало махнул рукой. — Ладно, валяй, только отойди в сторонку. Не выношу вида твоего жирного зада…
Утром следующего дня Голан снова очухался первым, но будить Вислоухого не стал. Перешагнув через распростёртое у порога тело слуги, он покинул Камеру Жизни. Сегодня Тень ему была не нужна.
Сегодня путь его лежал на Кладбище Заброшенных Душ.
ЯВЬ
Наконец-то я нашёл нужное слово!
Фридмон.
Фридмон — размером с ничто, если смотреть на него снаружи, и становящийся бесконечностью для того, кто оказывается внутри. Целый мир сокрыт в нём, оставаясь невидимым для поверхностного, незрячего взгляда слепца — и взрывающийся мириадами звёздных галактик для нашедшего путь к его сердцу, ключ к его тайнам. Наш мир, гигантский мир внешних объектов — тот же фридмон для тех, кто находится вне его. Для Бога, пока он не спит.
Каждый из нас носит в себе такой фридмон, свой фридмон. Имя тому Фридмону — сон. Погружаясь в мир сновидений, человек врывается в свой фридмон и становится частью его, плоть от плоти его, но уже не фридмона, а мира иного — нового, бесконечного, грандиозного, необъятного, вечного. Прежний же, покинутый мир сжимается в ничто и сам становится фридмоном — до тех пор, пока обратный процесс не ввергнет человеческое «я» в состояние бодрствования. Периодичность подобных «путешествий» обычно равна земным суткам и определяется психофизиологической природой телесной составляющей человеческого существа. Покидая внешний мир, человек оставляет в нём своё тело, которое продолжает функционировать подобно заведённым часам. Когда же завод иссякает, «я» воссоединяется с телом — человек пробуждается.
Таким образом, внешний мир постоянно держит нас в тисках необходимости — необходимости возвращения. Отпуская в «путешествие» по мирам иным человеческое «я», он берёт в залог его тело — и ждёт своего часа, чтобы востребовать обратно то, что считает принадлежащим себе по праву. И лишь смерть приносит освобождение от этой тягостной, неумолимой зависимости.
Рука смерти подобна руке патриция, разящей, но и дарующей освобождение. ( 13 )
Освобождение!
Какое верное слово. Когда-то, ещё до обращения, я считал, что смерть есть освобождение от жизни, теперь же понял: нет, смерть — это освобождение для жизни, для вечной жизни в мире сновидений, в мире-фридмоне, в котором становишься истинным Богом.
Тот, иной, мир наполнен иными существами, подобным людям или, наоборот, на людей совершенно непохожими — постичь ли нам его отсюда , из-вне? — и каждое такое существо несёт в себе свой фридмон, в который оно погружается, когда отходит ко сну. Каждое творит во сне целый мир, творя же — становится его Богом. Есть ли предел череде таких миров-фридмонов? Скольких Богов творю я во сне? Полчища… легионы…
Некто, сотворённый мною в процессе сна, погружается в свой фридмон, в свой сон, — и вдруг оказывается во внешнем для меня мире объективной реальности — возможно ли это? Вряд ли: твари в мир Бога путь закрыт. Царствие Божие ожидает её, тварь, не на небесах, внешних по отношению к её миру-фридмону, а непосредственно в её мире-фридмоне — но лишь после того, так Бог умрёт. Не она поднимется ко Мне, а Я спущусь к ней, переступив черту собственной смерти. Но Я ещё не умер — и потому обречён влачить существование полу-бога, полу-человека.
Я постиг одну важную истину: система фридмонов подчинена строгой иерархии. Обладая своим собственным фридмоном, я в то же самое время есть часть другого фридмона, владельцем и творцом которого является Господь Бог. Но и Он в свою очередь всего лишь песчинка в безбрежном море таких же песчинок, над которыми господствует иной, высший Бог. Эту цепочку можно продлить в обе стороны до бесконечности…
А не смыкается ли та цепочка в кольцо? И не сотворён ли Бог, в конечном итоге, собственным творением? Творение творца есть творец своего творца — где же искать первопричину? Извечный вопрос о яйце и курице…
…удар по плечу. Я мгновенно захлопнул свой фридмон и запрятал его как можно глубже — внешний мир снова вторгался в моё уединение. Обернулся.
Лысыватый субъект в очках пританцовывал прямо передо мной и широко улыбался.
— Андрюха! — воскликнул он радостно, порывисто хватая меня за руку. — Вот уж кого не ожидал встретить!
Я молча наблюдал за ним. Субъект не вызывал у меня никаких чувств, кроме раздражения. Я даже не пытался понять, имел ли он ко мне какое-нибудь отношение в прошлом. В том прошлом, в котором я был всего лишь человеком.