Иностранка
Шрифт:
– А мое платье?
– Не переживай, я его постирала. Оно сейчас сушится.
– Сушится? Но… – замялась девушка, вмиг вспомнив про древний кулон матери, вшитый в лиф платья. Она испугалась того, что, возможно, цыганка нашла его.
– Оно сильно изорвано на груди, я хотела зашить его.
– Могу я сделать это сама, когда мне лучше станет? – спросила Маша.
– Как хочешь, – пожала плечами Шанита и проворно достала из угла кибитки темно-синее платье. Девушка тяжко и стесненно села и, быстро взяв платье из рук цыганки, начала ощупывать лиф платья. Да, на груди действительно зияла небольшая дыра, след от пули, однако, на ощупь кулон все еще был зашит
– Бедро у меня сильно ноет, – пролепетала Маша, вновь прикрыв глаза.
– Так, ранена ты. Дед Рабин мази дал, сказал, что еще пару недель болеть тебе. А на груди рана почти затянулась, лишь царапина глубокая была. Позже я снова перевяжу тебя, доченька.
– Спасибо Вам за заботу. Даже не знаю, как с Вами расплатиться. Денег то у меня совсем нет. При аресте, в крепости сережки, да кольца у меня все отобрали.
– Еще чего выдумала? – нахмурилась цыганка. – Ты для меня, как солнце, счастье мне принесла. Вот, смотрю на тебя Рада и вижу дочь свою покойную, будто жива она. Ты одним своим видом мне радость приносишь. А деньги, что? Пыль одна – сегодня есть, завтра нет. А живому человеку, цены нет.
Вслушиваясь в мудрые, простые слова цыганки, Машенька вдруг осознала, что она говорит великую истину. Ведь теперь, она, Маша, была одна на этом свете. И никакое богатство и положение при дворе, не смогли уберечь ее мать, отца и брата от смерти. И теперь, они были на том свете и вернуть их, было невозможно. На глаза девушки навернулись слезы и она тихо спросила у Шаниты:
– А та телега с мертвыми, где Вы нашли меня, она… – Маша замялась, – те люди мертвые, что с ними стало?
– Так, солдаты похоронили их, в общей могиле.
– А, Вы знаете, где?
– Ну, именно, тех – не знаю. Но, знаю место, где они обычно хоронят.
– Вы покажете мне?
– Как поправишься, непременно покажу, – кивнула цыганка.
– Спасибо Вам, матушка. Вы очень добры.
– Так ты останешься у меня в кибитке? Мы табором теперь стоим у южной окраины города. А через месяц, наверное, в сторону Ревеля подадимся. Давно там не были.
– Я хотела бы остаться. Но, что другие цыгане на это скажут? Я же не цыганка.
– А они откуда про то узнают? – подняла брови Шанита. – Скажу им, что ты дальняя моя родственница. Ты темноволосая, да стройная. Прямо цыганка. Правда, кожа у тебя бледная, да глаза светлые. Но скажу, что твой дед гоем был. Они поверят. К тому же вожак наш, Баро, мой бывший муж, я смогу договориться с ним. Я думаю, он позволит тебе остаться.
– Это хорошо, матушка, – тяжко вздохнула девушка. – Ибо, идти мне некуда совсем.
– Вот и оставайся, – кивнула довольно Шанита.
– Только прежде, я должна рассказать Вам о двух вещах.
– Каких же?
– Меня могут искать власти царские. Оттого-то я и боюсь называть свое настоящее имя.
– Тебе не надо бояться. У нас в таборе всегда кто-то обитает из русских, кому скрыться надобно на время от властей. Мы уж привыкшие. Цыгане, если их попросили о помощи своих не выдают. Наш закон таков.
– К тому же, я жду дитя…
– Да? Что-то я не заметила. Срок, видимо, мал.
– Четвертый месяц.
– А это совсем хорошо, – улыбнулась Шанита. – Детишек я люблю. Господь мне только двоих дал, да и те малыми умерли. А ты родишь и внучек у меня будет. Это только к лучшему.
Маша долго молчала, внимательно глядя на цыганку, и лишь спустя время вымолвила:
– Вы удивительная, матушка. Говорите так
– А то, как же, – кивнула довольно Шанита. – Конечно, Господь все устроил. Послал мне тебя, а тебе меня. Вот и заживем дружно, так доченька?
Итак, Маша осталась в таборе цыган. Шанита, как и обещала, заботилась о ней: кормила, перевязывала и почти все свободное от дел время проводила с девушкой. Обычно по вечерам, а иногда и днем Шанита ходила с другими цыганками в город, на заработки. Со слов цыганки Маша знала, что женщины в городе гадали и пели песни на площадях за деньги, а часто просто воровали кошельки у зазевавшихся господ. Большую часть заработанных денег цыганки отдавали вожаку Баро, оставляя себе лишь немного серебра. Мужчины у цыган занимались в основном разведением лошадей, которых потом продавали или кузнечным делом. На собранные табором деньги, цыгане варили общую еду, покупали ткани для пошива цветастой одежды, ремонтировали кибитки. Шанита раздобыла для Маши пару простых цыганских юбок, кофточек, чулки, расписанный цветами платок, чтобы девушке было в чем выходить на улицу.
В первый же вечер, едва оставшись одна в кибитке, Маша осмотрела свое синее порванное платье. Девушка вынула драгоценный оберег матери, край которого почти виднелся в разрыве, и с удивлением обнаружила в серебряной оправе кулона застрявшую пулю. Именно чеканное серебро, опоясывающее древний сапфир задержало пулю в себе, не позволив ей вклиниться в ее сердце. А от силы удара пули, серебряные концы кулона лишь прорвали ткань и сильно оцарапали ее кожу под грудью. Машенька поняла, что как раз оберег ее покойной матушки спас ей жизнь, остановив собою смертоносный свинец. Вынув пулю из оправы, Машенька вшила оберег в пояс одной из цыганских юбок, которые принесла ей Шанита. Умело заштопав свое старое дорогое платье и корсет, Машенька чуть позже отдала его Шаните, понимая, что теперь, не сможет надевать подобный наряд. Спустя неделю цыганка выгодно продала платье и корсет в городе на рынке, выручив за вещи почти сорок рублей золотом.
Другие цыгане не заходили в кибитку Шаниты. И только по голосам снаружи, Машенька догадывалась об их существовании. Маша подозревала, что именно Шанита запретила заходить кому бы то ни было, оттого раненую девушку никто на видел. Шанита сама приносила ей еду и убирала небольшое помойное ведро за девушкой.
Наверное, через неделю, после того, как Машенька появилась в таборе, произошел неприятный случай. Шанита была в тот час в городе и должна была вот-вот вернуться. Девушка тихо лежала в полутемной кибитке и пыталась задремать, чтобы забыться от боли в бедре, которая беспокоила ее весь день. Как и все предыдущие дни, на Маше была надета лишь нижняя рубашка, единственную вещь, которую девушка оставила у себя из прежнего наряда. Она почти задремала, как вдруг в кибитку взобрался некий цыган и, едва откинув полог, выпалил неприятным низким голосом:
– Эй, Шанита! Где то у тебя были ножницы?
Он говорил на цыганском говоре, совершенно незнакомом Маше. Девушка резко распахнула глаза и уставилась на молодого некрасивого лицом цыгана, который уже влез внутрь. Цыган замер у входа, и, невольно опешив, бесстыже уставился на девушку, явно не ожидая увидеть ее здесь. В следующий миг мужчина, чуть согнувшись на коленях, приблизился к Маше и вперился темным взором в раненую девушку, которая в этот момент чуть приподнялась на локтях.
– Ты, кто? – не удержался от вопроса цыган.