Иноземец
Шрифт:
А может, наоборот, это просто паника, вызванная усердием моим охранников, — а они хлопочут, опасаясь какой-то угрозы, которая никогда больше не материализуется…
— Тревоги — из-за чего, пайдхи?
Он поморгал, поднял голову и наткнулся на бестрепетный взгляд желтых глаз.
«А ты не знаешь? — подумал он. — Или этот вопрос — вызов на ссору? Или недоверие ко мне? Зачем эти вопросы?»
Но на языке Чжейго невозможно просто сказать «доверие», по крайней мере в терминах, понятных человеку.
Каждый дом, каждая провинция принадлежит к десятку «ассоциаций» (объединений?
— Ман'тчина айчжииа най'ам, — сказал он, на что Чжейго мигнула в третий раз. Это означало: я в первую очередь ассоциат айчжи (товарищ? компаньон? помощник? вассал?). — Най'даней ман'тчини сомай Банитчи?
А чьи в первую очередь ассоциаты вы и Банитчи?
— Табини-айчжииа, хей.
Но атева соврет любому, кроме своего «центрального ассоциата» (товарища? сотрудника? компаньона? сюзерена?).
— Не друг друга? — спросил он. — Я думал, вы с Банитчи очень близки.
— У нас один и тот же ман'тчи.
— А друг к другу?
Он видел, как то, что могло быть правдой, проскочило в ее выражении лица, — и сменилось неизбежной хмурой морщинкой…
— Пайдхи знает вред от таких вопросов, — сказала Чжейго.
— Пайдхи-айчжи, — подчеркнул он, — знает, о чем он спрашивает. Он считает своим долгом спрашивать, нади.
Чжейго поднялась из-за стола, прошлась по комнате. Какое-то время молчала. Постояла у садовых дверей, глядя наружу, совсем рядом с активированной проволокой — он из-за этого нервничал, но подумал, что не нужно предостерегать ее, просто быть готовым напомнить. Чжейго достаточно обидчива. Он не нанес ей прямого оскорбления. Но, тем не менее, задал вопрос о деле сугубо личном и приватном.
— Переводчику следовало бы знать, что он не получит честного ответа, намекнула она.
А он ответил прямолинейно и вполне ясно для ее политически чувствительного слуха:
— Переводчик служит айчжи, задавая вопросы об истинной иерархии ваших личных взаимосвязей и зависимостей.
В вольном переводе: если тебе придется выбирать, кого предать — айчжи или Банитчи… Так кого ты предашь, Чжейго?
Кого ты уже предала?
А не слишком ли глупо задавать такие вопросы, когда находишься с ней в комнате один на один?
Но, если уж на то пошло, он был один во всей стране, один-единственный человек среди трех миллионов атеви — и миллиардов по всему свету, и он был обязан задавать вопросы — только умнее и мудрее, чем минуту назад; но сейчас он изрядно устал и просто с ума сходил от желания быть уверенным хотя бы в троих из них — в Табини, Банитчи и Чжейго — прежде чем сможет продвинуться еще хотя бы на шаг по гладкой и приятной дороге доверия. Уж слишком много вреда можно принести своему собственному
Потому что он не был просто переводчиком айчжи. Он имел «центральную ассоциацию», первичный долг, превышающий обязанности перед айчжи, ассоциацию, отпечатанную у него на коже и на лице, — и атеви не могли этого не видеть каждый раз, когда смотрели на него. Не могли заставить себя не видеть.
Он ждал, пока Чжейго продумает ответ, — может быть, даже задавая себе вопросы о своей верности, вопросы, которые атеви, вероятно, предпочитают себе не задавать. Возможно, атевийские мозги, как и человеческие, имеют сотни разгороженных отделений, а хозяин не отваживается распахнуть дверцы во все эти отделения разом и заглянуть внутрь. Неизвестно. Возможно, спрашивать об этом — слишком… слишком лично и слишком опасно. Возможно, вопросы о верности атеви воспринимают, как группа, вынужденная постоянно отстаивать от скептичного окружения свой догмат веры, — и, может быть, сама их концепция ман'тчи в глубине своей фальшива — так всегда считали люди, которые стремились (на эмоциональном уровне) убедиться, что атеви такие же, как мы, так же думают и имеют те же личные и межличностные ценности.
Но пайдхи не может верить в это. Пайдхи не смеет верить в эту смертельную и самую опасную из иллюзий. Ему нельзя мыслить эмоциями, он обязан существовать за их гранью.
И Чжейго, распознав, видимо, что пайдхи за гранью, отказалась отвечать ему. Она снова включила рацию и стала вызывать Банитчи, спрашивать, слышит ли он ее — по-прежнему не глядя на Брена.
А Банитчи по-прежнему не отвечал.
Опять нахмурившись, хотя, возможно, уже по другой причине, Чжейго вызвала штаб и спросила, где Банитчи, знает ли кто-нибудь, где он, — но и штаб не знал.
Может, Банитчи с какой-то женщиной, подумал Брен, но решил оставить эту мысль при себе, предположив, что Чжейго и сама в состоянии до такого додуматься, если об этом вообще может идти речь. Он не знал, спит ли Чжейго с Банитчи. Он никогда не понимал до конца, какие отношения их связывают, кроме тесного и многолетнего профессионального партнерства.
Он видел, как углубляются хмурые складки на лбу Чжейго.
— Пусть кто-нибудь выяснит, где он, — сказала она в рацию.
Существовали вербальные коды; он знал это и не мог сказать наверняка, относится ли к ним ответ, который донесся до него не очень разборчиво: «Лабработа» — так ответил штаб, но Чжейго этот ответ как будто не понравился.
— Передайте ему, чтобы связался со мной, когда освободится, — сказала Чжейго с неудовольствием и после подтверждения щелкнула выключателем.
— Вы не спали прошлую ночь, — сказала она более гладким, профессиональным тоном и, избегая проволоки, открыла выходящие в сад двери, оставив закрытой решетку. — Пожалуйста, отдохните, нади Брен.
Да, он был измотан. Но он получил слишком простые ответы. И не знал, хочет ли, чтобы садовая дверь была открыта. Может, они устраивают ловушку. А он был не настроен изображать из себя спящую приманку сегодня ночью.