Inside Out (Наизнанку)
Шрифт:
Но сейчас в корзинке у Леви Штейнмана все, что ему нужно — чистые дискеты и чистые х/б носки на утро, сигара диаметром 1 см и акции Западно-Техасского, тарелка жареной картошки со свининой, булочка с кремом, именно которую он должен был захотеть этим вечером — именно которую, а не какую другую, — ну и, конечно, рюмаха, мужику после тяжелого дня полагается. Тоталитаризм! Вот что надо понимать под этим словом. Вам угодят, про вас все угадают, только, ради Бога, не надо давать выхода своим деструктивным аффектам. Леви Штейнман потребляет себя: это его потребительская корзинка, она одновременно выделяет его из всех и обозначает его индивидуальность.
Леви Штейнман врубил соответствующую его сану музыку, в темноте съел ужин и выпил рюмку водки, отчего темнота проплесневела чем-то зеленым. Потом он разделся догола, поплескался в резервуаре с жасминной водой, вытерся, сел на одеяло, расстеленное на полу, взял радиотелефон.
— Броня крепка, — бормотал Леви, набирая номер, — и танки наши быстры… Алекс! Послушай-ка меня внимательно. Мне нужна девушка по имени Франческа, лет — около двадцати пяти, черные волосы, работает в журнале «Финмаркет»… Ага… Что? Ах, вот как. А это не может быть псевдоним? Все ясно… Ладненько, спасибо… нет, это очень интересно, то, что ты узнал. Ну, привет!
Леви положил трубку рядом с собой. Никакой Франчески в журнале «Финмаркет» нет. Воздух вдруг опять сгустился, и ему захотелось выпить еще. Черт. Леви Штейнман, ты очутился в сумрачном лесу. Утратив правый путь во мгле долины. Ты это понимаешь? А на столе стояли три графина! Нет, Леви Штейнман все-таки, ха-ха, не боится. После двух литровых кружек и рюмки на хмель — чего там нельзя делать с градусами, я забыл? повышать или понижать? Три графина, мать их за ногу! В окне крутилось ночное солнце на ниточке, все в блестках и индексах. Внизу, до горизонта, мерцали цепи, вереницы и сгустки огней. Между сгустками были черные провалы. За горизонтом начиналось жаркое небо, рыжее от огней города. Штейнман вырубил телефон, залез под одеяло и уснул, с тем чтобы увидеть во сне, как директор Элия Бакановиц скачет верхом на свинье и кричит: «Алла!»
А Франческа между тем навстречу ветру подходила по большому полю к главному офису нефтяной корпорации Болеслава Серпинского, и тут очень кстати можно заметить, что она была очень красивая. Леви Штейнман ведь всюду видел только себя, и на Франческу внимательно не смотрел — очень зря.
Франческа! — а! — помелькивают каблучки диаметром с горошину под красной юбкой в багровых разводах, блеск удовольствия переливается на черных волосах, под наполовину задернутым топиком колышется ничего-лишнего. В ушках сережки, как маленькие люстры. Вот она вошла в лифт, отразилась во всех его стенках, но на себя не взглянула — она и так себя видела. Лицо у Франчески нежное и очень правильное, она выглядит лет на двадцать, хотя на самом деле ей намного, очень намного больше. Верно, оттого, что редко морщила она свое гладкое чело, никогда не крутила носом, не брала себя за виски, не поджимала губы, не щурила глаза в презрении, да и смеялась-то редко. И время не вело осаду ее неприступной красоты, не копало траншеи на ее лице.
— Вы куда?
— К мистеру Серпинскому…
К генеральному директору Серпинскому — для чего же он хочет видеть эту
— Вы понимаете, — проскрипел Серпинский, — что я могу вас сдать вашему начальству?
— Нет, — вежливо ответила Франческа, — вы меня не сдадите. Вам совершенно не улыбается лишиться доходов от нефти, а если водяное топливо будет в наших руках, мы, конечно, внедрим его. И, соответственно, разорим вас.
Серпинский изобразил смех.
— Ничего не делается как следует, — проговорил он, глядя на Франческу. — Секретные агенты продают государственные тайны.
— Не правда ли, хорошенькое доказательство того, что мир устроен неестественно.
Франческа и сама хорошенькая. Зачем она пошла в секретные агенты, подумал Серпинский тяжело. Сволочная работа — служить системе. Серпинский встал и стал в два раза страшнее. Веки у него были тяжелые, в морщинах и жилках; глаза темно-серые, как металлические шарики, ладони большие и сухие.
— Кстати, — проговорил Серпинский, — могу ли я поинтересоваться, по каким вопросам вы сегодня встречались в пивном баре со Штейнманом?
— С кем, простите? — наклонила голову Франческа.
— Не надо придуриваться, а то я буду думать, что вы плохой профессионал, — раздраженно проскрипел Серпинский. — Если я решил иметь с вами дело, значит, будет контроль с моей стороны… Леви Штейнман, начальник информационного отдела банка Бакановиц — зачем он вам?
Франческа нахмурилась.
— Он сам со мной познакомился, — сказала она. — Сегодня.
Франческа все делает как следует. Ей есть к чему стремиться. У Франчески нет никакого характера. Она абсолютно прозрачна, и для нее все абсолютно прозрачно: столько датчиков в нее вмонтировано. Так просто. Ее свобода — полное подчинение. Идеальный агент. Пустота. Мистер Маккавити и другие могут в любое время суток посмотреть: что она делает? И смотрели, пока не поняли, что — неинтересно это.
— У нашей Франчески новый любовник, — кисло говорит мистер Маккавити.
— Ну и?
— Ну и лежат на кровати и делают секс, — заключает мистер Маккавити. — Черт ее знает. Хорошо. Качественно…
Франческа приносит информацию, не сбиваясь с ног, осторожно вступает в святая святых, берет ручку — маникюр, смуглые запястья — не хмурясь, ставит легкую и четкую подпись без всякого росчерка.
— Идеальная девушка, — совсем уж кисло говорит мистер Маккавити и кряхтит, облокотившись на стол. — Черт подери.
Он часто поминает черта, когда говорит про Франческу. Технологии — технологиями, но ведь есть и так называемый психологизм. Человек — не машина. У него то где-то дрогнет, то где-то екнет. Ему характер полагается. А если характера нет и никакой психологии, и все гладко, как долина, и пусто, и на все стороны одна питательная зеленая трава, — то, воля ваша, что-то тут нечисто. У самого-то Маккавити характер был, чай, не пустое место, не пальцем делан, на помойке рос. Рыжий Маккавити, широкие плечи, железные подковки, прищур, как у котяры.