Инспектор Золотой тайги

Митыпов Владимир Гомбожапович

Аркадий Борисович сочувственно кивал.

– Да, тайга враждебна цивилизованному человеку. Только дитя природы туземец способен здесь просуществовать. В былые времена среди старателей, говорят, дело доходило до людоедства.

– Хм–м, а я, знаете ли, готов их понять! — с армейской прямотой заявил капитан.— Возможно, человечинка не хуже тех мышей, коих я ел в эти дни.

С этими словами он отправил в рот изрядный кусок отбивной и хищно заработал челюстями. Аркадия Борисовича слегка помутило. Он кашлянул, отложил в сторону вилку и хлебнул рому.

– Мы говорили о положении дел в стране,— напомнил он.

– Да,— капитан вытер рот грязной ладонью и, спохватившись, поискал глазами салфетку, нервно скомкал ее, зажал в кулаке.

– Вот вам правда во всей ее неприглядной наготе,— тут лицо капитана исказилось судорожно и жутковато, но он тотчас справился с собой и продолжал: — В России доныне торжествуют Советы, управляемые большевиками, как вы знаете. Искореняются последние остатки порядка и законности. Упразднены земства и городские думы. Да что там говорить: Сибирскую областную думу разогнали в январе сего года! Страна висит над бездной. Если чернь возьмет верх — это будет несчастье, какого мы не знали со времен Батыя. Любые попытки здравомыслящих граждан воспрепятствовать наступлению кровавого хаоса подавляются жесточайше. В Иркутске свирепствует—надеюсь, последние дни! — так называемый ревтрибунал во главе с неким Постышевым. В Омске до недавнего времени те же расправы вершил какой–то Звездов.

Мало того: нынешней весной появилась Всесибирская чека, которая, скажу вам, почище чем опричнина. Малюта Скуратов ребенок рядом с Посталовским, главарем этой самой Чека.

Капитан умолк, пережевывая мясо, запил его ромом и с облегчением откинулся на спинку стула.

– Закурить не угодно ли? — Жухлицкий протянул коробку с папиросами.— Сам не курю, но для гостей…

– Спасибо, спасибо.— Ганскау взял папиросу черными непослушными пальцами, понюхал: — Да–а, это не махорка…

Закурил, глубоко затянулся и сказал сквозь облако дыма:

– Кажется, я немного огорчил вас, дорогой Аркадий Борисович. Но вот другая сторона медали…

Снова вошла Пафнутьевна с тем же казаком. Казак нес самовар, шумно постреливающий паром, а стряпуха — поднос с золочеными чашками, печеньем, вареньем.

– Сожалею, что не могу предложить к чаю лимонов,— посетовал Аркадий Борисович, когда они снова остались вдвоем.— Раньше мне привозили через Харбин отличнейшие лимоны. А в этом году даже муки не получил. Пришлось закрыть прииски… Да, нас перебили, продолжайте, пожалуйста, Николай Николаевич.

– Как я уже имел честь сказать вам, Аркадий Борисович, положение в Сибири меняется быстро и коренным образом. Прежде всего, созданное в феврале в Томске Временное правительство автономной Сибири вынуждено было некоторое время находиться в Харбине, а ныне же, как мне стало известно совсем недавно, оно переехало во Владивосток, так сказать, вернулось в отечество! Возглавляет правительство, посланцем коего я и являюсь, господин Дербер. Кстати, вы его не знавали, Аркадий Борисович?

– Не имел чести…

– Депутат Сибирской областной думы, светлая голова!.. Далее, успешную борьбу с Советами ведет атаман Семенов. Он располагает в Маньчжурии крепкими тылами. Сибирское казачество его, разумеется, поддерживает…

Аркадий Борисович слушал, время от времени качал головой, изумленно вздергивал брови.

– В начале апреля,— воодушевляясь, гремел капитан,— во Владивостоке высадились войска Англии и Японии, чему я был свидетелем лично. Теперь очередь за Северо–Американскими штатами. Господин Дербер заключил с ними договор о концессиях. Дальновидный и мудрый шаг: теперь американцы весьма заинтересованы в сибирских делах. Прибавьте к этому еще сто тысяч вооруженных чехословаков, что восстали против Советов…

«А вот здесь ты, братец, немного соврал,— отметил про себя Жухлицкий, продолжая, однако, согласно кивать головой.— Не сто тысяч, а около половины того…» Аркадий Борисович хоть и отсиживался в таежной глуши, но вовсе не был столь темен, как прикидывался: кое–какие вести он получал через Баргузин.

– Советы в Сибири обречены,— уже более мирно заявил капитан, прихлебывая остывший чай.— Продовольственная политика Советов не по душе крестьянству.

Сибирский крестьянин имеет землю, крепкий доход, он стоит за свободную торговлю, а вот ее–то господа большевики как раз и не обещают. Опора же большевизма, так называемые пролетарии, в Сибири, к счастью, весьма немногочисленны. Господин Дербер, доблестный атаман Семенов, адмирал Колчак и другие это а–атлично понимают, и вот поэтому мы…

Тут его прервал стремительно налетающий стук копыт. Грохот умолк где–то под самыми окнами, громыхнула калитка, залились, бренча цепями, собаки.

Аркадий Борисович поднял удивленно брови, но остался сидеть. Ганскау тем временем попытался раскурить погасшую папиросу. Бросил, взял новую и чиркнул спичкой, но тут открылась дверь, и порыв сквозняка смахнул пламя. В кабинет заглянул казак.

– Бурундук прискакал, Аркадь Брисч,— доложил он.— Дело, говорит, спешное.

Аркадий Борисович прищурился задумчиво, чуть помедлил.

– Что ж, пусть войдет,— обронил он и, повернувшись к Ганскау, пояснил, словно извиняясь: — Мой работник… старательный, но умом недалеко ушел от туземца.

Бурундук явился во всей красе: отроду не чесанные волосы шапкой стоят на голове, глаза вроде и не хмельные, но какие–то дико–веселые, рожа самая ненадежная, поверх зеленой шелковой рубахи без пуговиц — волчья душегрейка мехом наружу, грудь — вот она, вся нараспашку, широкий ремень по–орочонски густо утыкан патронами, а сбоку — кож. Про такого и впрямь скажешь, что недалеко ушел от тунгуса, бродячего жителя тайги.

– Аркадьрисыч! — завопил он.— Анжинер какой–то к тебе едет. Горнай!

– Тише, тише,— поморщился Жухлицкий.— Говори толком, где, какой еще горный инженер?

– У Данилыча он ночевал, а я его потом на Дутулуре подстерег. Он кружной тропой сюда едет, а я, значит, по Тропе смерти ударился бежать, чтобы доложить тебе эти дела.

– Как зовут его? Откуда, зачем? — быстро спросил Жухлицкий.

Бурундук молча пожал плечами.

– Расспросить надо было! — с досадой заметил Аркадий Борисович.— Поговорить толком с человеком.