Интеллектуальная история России: курс лекций
Шрифт:
Как можно заметить, была разница в документальной фазе историографических операций спорящих сторон. В их объяснительных стратегиях также есть черты отличия. Ломоносов не всегда следил за логикой своего объяснения и не сверял между собой те произвольные изменения, которым подвергал сообщения исторических источников, например, заменяя летописных «старцев градских» на «старых городских начальников» [247] , т. е. на княжеских чиновников. Пытаясь отстоять один из элементов старой московской культуры от нападок рационалистической историографии, Ломоносов защищал и свою источниковую базу голословным патриотизмом, заявляя: «сего древнего о Славенске (III тыс. до н. э.) предания ничем опровергнуть нельзя», и, несмотря на то что больше никакие исторические источники этого не подтверждают, подчеркивал, что сообщение о Славенске и Русе «само собою стоять может, и самовольно опровергать его в предосуждение древности славенороссийского народа не должно» [248] .
247
Ломоносов M. Древняя Российская история
248
Ломоносов М.В. Замечания на диссертацию Г.Ф. Миллера. С. 190—
Напротив, Миллер требовал точности в восстановлении исторических событий, стремился избегать всего того, что ни по каким историческим известиям доказано быть не может. Не создавая крупных обобщений, он обращал внимание на любое сообщение источников, подчинял свою работу описательности и подчеркивал: «Должность истории писателя требует, чтоб подлиннику своему в приведении всех… приключений верно последовать. Истина того, что в историях главнейшее есть, тем не затмевается, и здравое рассуждение у читателя вольности не отнимает» [249] . «Здравое рассуждение» позволяло Миллеру с рационалистических позиций объяснять некоторые места исторических источников, как например, летописное сообщение о «призвании варягов», которому он не стал полностью доверяться. Отказавшись от общепринятого взгляда, что варяжские князья были приглашены в Новгород на княжение, исследователь указал: «Но не безрассудно ли, что вольный народ, недавно еще пред тем угнетение от чужой власти чувствовавший, добровольно выбирает себе государя иностранца». Нет, братьев-варягов пригласили не властвовать, а для защиты от опасности, заключил историк [250] .
249
Миллер Г.Ф. Описание Сибирского царства и всех произшедших в нем дел от начала, а особливо от покорения его Российской державе по сии времена. Кн. 1. СПб., 1750. С. 121.
250
Миллер Г.Ф. О народах, издревле в России обитавших. СПб., 1788. С. 91, 102.
У Миллера мы находим рационалистическое объяснение процесса градостроительства: древнерусские города строили не легендарные герои, а конкретные славянские племена, которым они и принадлежали: «Дреговичи построили Дорогобуж», кривичи Смоленск, «полочане – Полоцк», «главный Древлянский город был Коростень» и т. д. [251] Напротив, Ломоносов нередко ход исторических событий воспринимал и объяснял обычными для общественного сознания антропоморфными категориями. Он упрекал Миллера за то, что тот «упомяновения не удостоил» первых легендарных градостроителей, добавив, что «надлежало бы ему, предложив о Славене, Русе, Волгаре, Комане, Истере… и купно сообщить свое мнение, а не так совсем без основания откинуть» [252] . Русский ученый критиковал Миллера за то, что тот «опровергает мнение о происхождении от Мосоха (внука библейского Ноя. – С.М.) Москвы» [253] . Через некоторое время даже А.П. Сумароков – литературный оппонент Ломоносова – в VII явлении комедии «Ядовитый» высмеет писателей, веривших в происхождение Москвы от Мосоха, написав, что они «разинув рот слушали те твои похождения, которые тебе пригрезилися во сне и историю о Мосохе, рассказываемою тобою так ясно и точно, как бы у него был наперсником» [254] .
251
Миллер Г.Ф. Происхождение народа и имени Российского. С. 18.
252
Там же. С. 190–191.
253
Ломоносов М. Замечания на диссертацию Г.Ф. Миллера. С. 176.
254
Ядовитый, комедия // Полное собрание всех сочинений в стихах и прозе, покойного Действительного Статского советника, Ордена Св. Анны Кавалера и Лейпцигского ученого собрания члена, Александра Петровича Сумарокова. Изд. 2. Ч. V. М., 1787. С. 141–178.
Таким образом, фаза объяснения в историографических операциях Ломоносова и Миллера была разной. То же можно сказать о литературной фазе историографической операции. Повествовательная обработка исторического дискурса подчинялись у них разным требованиям. У Миллера они служат объяснению исторических событий, у Ломоносова литературным, риторическим задачам. Он даже советует Миллеру: «древних латинских историков необходимо читать должно, а, следовательно, и штилю их навыкнуть» [255] и труд историка не отделяет от труда писательского.
255
Ломоносов М.В. Поли. собр. соч. Т. 6: Труды по русской истории, общественно-экономическим вопросам и географии. М.; Л.: АН СССР, 1952. С. 24.
Ломоносов уделял пристальное внимание красочности своего рассказа, торжественности стиля описания важных событий. По некоторым примерам видно, что ученый использовал понравившиеся ему речевые обороты из чужих текстов, незначительно их обрабатывая и подчиняя нуждам своего письма истории. Так, сравнение Вступления к «Древней российской истории» Ломоносова и Prooemium (вступления) к «Методу легкого познания истории» Жана Бодена предоставляет возможность заметить такую дискурсивную операцию. Слова русского ученого «Когда вымышленные повествования производят движения в сердцах человеческих, то правдивая ли история побуждать к похвальным делам не имеет силы…», не что иное, как перефразированная мысль французского историописателя второй половины XVI – начала XVII в. о том, что если люди, награжденные любознательностью, наслаждаются даже баснословными
256
См.: Bodini, loannis. Methodus ad facilem historiarum cognitionem. Genevan Apud Iacobum Stoer, M. DCX [1610]. P. 17.
В связи с этим следует обратить внимание на интересный вывод Г.Ч. Гусейнова о риторике Ломоносова. По замечанию ученого, тот подходил к построению текста точно так, как к строительству своей химической лаборатории или физическому эксперименту, организуя текст в соответствии с точно поставленной целью. Это была система подготовки требуемого эффекта. Гусейнов замечает, что еще в своем учебнике «Риторика» (1748 г., на который историки не обращают должного внимания) Ломоносов настаивал на единых правилах повествования и для эпических поэм, и для исторического сочинения, а после них он сразу дал правила построения притчи и басни [257] .
257
См.: Гусейнов Г.Ч. Некоторые особенности риторической практики М.В. Ломоносова / Гасан Гусейнов // Scando-Slavica. 1994. Т. 40. Р. 88—112.
Иной подход для выявления «риторичности» и «научности» в историческом письме XVIII в. предложили Г.В. Можаева и Н.А. Мишанкина. Проведя лингвистический анализ текстов двух историописателей – М.В. Ломоносова («Слово похвальное блаженныя памяти Государю Императору Петру Великому, говоренное апреля 26 дня 1755 года») и И.И. Голикова («Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России») – они пришли к выводу, дополняющему мысль, высказанную Гусейновым. Если текст Голикова по функционально-стилистической отнесенности принадлежит к информативному научному стилю, то текст Ломоносова относится к публицистическому жанру, связанному с эмоциональным моделированием информации, где практически «все синтаксические единицы… носят оценочный характер» [258] .
258
Можаева Г.В., Мишанкина Н.А. Русская историография второй половины XVIII века: опыт историко-лингвистического анализа // Гуманитарная информатика: Открытый междисциплинарный электронный журнал. Вып. 3 [Электронный ресурс] <http://huminf.tsu.rU/e-jurnal/magazine/3/ moz_mish.htm> (14.01.2009).
Итак, возвращаясь к историческому дискурсу Ломоносова и Миллера, следует отметить, что именно в историографической операции первого ярко проявилось сочинительское ego.
Он превратил практику препозиционных актов (отсылка на объекты-источники, историческую литературу и их авторов) в полемическую игру с оценочными высказываниями. Последнее наглядно показывает текст его известных «Замечаний» на работу Г.Ф. Миллера: «Миллер свои мнения утверждает… весьма неприлично», «весьма несправедливо и дерзновенно», «без всякого успеху», «весьма смешным образом», «говорит весьма предерзостно и хулительно», «равно как на показ для смеху». О Байере русский ученый заметил, что тот «впал в превеликие и смешные погрешности», «не умнее сказал он», «сии Байеровы перевертки», «он в таком своем исступлении или палоумстве», похож на «некоторого идольского жреца, который окурив себя беленою и дурманом… дает сумнительные, темные, непонятные и совсем дикие советы» и т. д. [259] В письменной полемике он демонстрировал риторическую, отличную от научной, практику ведения спора. Например, замечая оппоненту, что описание Нестором древлян (которые, как известно по Повести временных лет, жили «звриньскимъ образомъ, живуще скотьски») [260] имеется «только в искаженной летописи Нестора» [261] . Кроме отношения к полемике, замечание Ломоносова демонстрирует еще и его стиль отбора сюжетов, подлежащих «забвению».
259
Ломоносов М. Замечания на диссертацию Г.Ф. Миллера. С. 175–197.
260
Лаврентьевская летопись // ПСРЛ. СПб., 1846. Т. 1. С. 6.
261
Ломоносов М. В. Поли. собр. соч. Т. 6. С. 62.
Практика препозиционных актов его оппонента Миллера была для зарождающегося научного стиля вполне корректна. О средневековых книжниках он замечал: «…Многие списатели употребляли вольность по-своему разсуждению иное прибавить, а иное выкинуть». О сочинениях русских историописателей историограф заключал: «…Преизрядныя сочинения покойнаго господина тайного советника Василия Никитича Татищева», или «…Искусством и прилежанием подобной господину советнику Рычкову» и т. д. [262]
262
Миллер Г.Ф. Сочинения по истории России. Избранное. М., 1996. С. 5, 16, 355; Его же. О народах, издревле в России обитавших. С. 32–36.
Таким образом, историографические операции оппонентов были разными, неодинаковой была и рефлексия об историческом письме (история положительных, воспитательных примеров – Ломоносов; история сама по себе, не зависимая от практических задач – Миллер). Оказались разными и типы внутридисциплинарной (социальной) коммуникации (слабо аргументированный дискурс с оценочными высказываниями в адрес референтов – Ломоносов; аргументированный дискурс с выявлением компетенции референтов – Миллер). В основе спора лежали разные эпистемологические порядки, которые демонстрировали исследователи. Они представляли собой не просто разные «концептуальные каркасы» (воспитанные в рамках разных «каркасов» выразители знания, по мнению К. Поппера, недопонимают друг друга) [263] , а разные историографические культуры.
263
См.: Поппер К. Нормальная наука и опасности, связанные с ней // Кун Т. Структура научных революций. С. 535.