Интеллектуальная история России: курс лекций
Шрифт:
Русский ученый возложил на себя определенную социальную функцию и ответственность за отбор, сохранение или забвение исторических сюжетов. По сути, Ломоносов реализовывал так называемую политику памяти, которая определяла, «какое прошлое достойно сохранения, а какое – забвения» [300] . Подобное отношение к истории Бенедетто Кроче назвал «практическим», где история и доминирующая над ней практическая цель в итоге превращаются в единый практический акт историописания [301] . Реймон Арон, говоря о различных историях, базирующихся на интенции автора и на его отношении к конструируемому
300
Савельева И.М., Полетаев А.В. Знание о прошлом: теория и история: в 2 т. Т. 2: Образы прошлого. СПб.: Наука, 2006. С. 412.
301
См.: Кроче Бенедетто. Теория и история историографии. М.: Языки русской культуры, 1998. С. 22.
302
См.: Арон Реймон. Введение в философию истории // Арон Р. Избранное. СПб.: Университетская книга, 2000. С. 493.
303
Савельева И.М., Полетаев А.В. Указ. соч. С. 533, 537.
Отношение Ломоносова к истории вполне отвечает характеристике практической/прагматической истории. Русский ученый, выполняя социальную функцию, пытался формировать уверенность в исторической славе, исконную исключительность в самосознании формирующейся нации.
Для российской исторической памяти социально ориентированная практика историописания Ломоносова была не нова. Московские книжники находили славянскую «славу» еще в III тыс. до н. э., определили «сродство» императора Августа с князем Рюриком, которого вместе с варягами вывели от «своих» и т. д. В последней четверти XVII в. московская историческая конструкция приняла удары наукообразного польско-украинского исторического нарратива (с набором не менее героических сюжетов о славянах) и почти без сопротивления включила в себя ряд мифологем (происхождение названия «москва» от библейского Мосоха и «руси» от «своих», строительство Киева в V в., династия Кия и т. д.), привнесенных многократно тиражируемым (типографским путем с 1674 г.) киевским «Синопсисом». Однако уже со второй четверти XVIII в. устои формирующейся русско-украинской социальной памяти с рационалистических позиций всё сильнее стали колебать Байер, Татищев, а затем и Миллер. Они, говоря словами Ницше, стали «оскорблять некоторые национальные святыни» ради нового знания [304] , ради научной истории, рационально добивавшейся истины.
304
См.: Ницше
Для власти и значительной части российской интеллектуальной элиты нужны были примеры «похвального» исторического опыта. В новом социокультурном пространстве возникла потребность создания «нужной» для Империи идентичности, и не случайно в России историописание становится государственным занятием. Но поскольку никакая идентичность «не является естественно заданной, – замечает Л.П. Репина, – то она должна вырабатываться чрез усилия интеллектуалов, политиков и общественных активистов» [305] . Происходит актуализация барочных сюжетов московских, украинских и польских текстов. Эти тексты вносил в современность не только Ломоносов, но он стал последовательно проводить политику отбора уже известных и создания новых элементов прошедшего. Тем самым, его работа над прошлым была иной, нежели того требовала зарождающаяся научная практика. Именно с ней он и развернул спор, в котором пытался отстоять старые московские, украинские и польские социальные представления и сконструировать новую «нужную» историческую память россиян.
305
Репина Л.П. Память и знание о прошлом в структуре идентичности.
Можно отметить, что дискурсивная практика Ломоносова носила не научный, а социальный характер. С такой практической историей, как подчеркнул Кроче, полемизировать нельзя [306] . Что имел в виду известный итальянский ученый, вынося такой приговор? Конечно, отношение к самой истории и выбор цели, ради которой создается та или иная конструкция прошлого. Нельзя полемизировать с «другой» историей, так как принципы ее организации совершенно не соответствуют принципам «иной» истории. В XVIII в., пишет Джон Тош, в то время как социальная память продолжала создавать интерпретации, удовлетворяющие новые формы политических и социальных потребностей, развивается подход, состоящий в том, «что прошлое ценно само по себе и ученому следует, насколько это возможно, быть выше политической целесообразности» [307] . Эта «иная» история и становится со временем классической европейской историографией. Сложились две историографические культуры, которые формировались средой и разным пониманием ценностей. Каждая из них выполняла социальные функции, но если в историографической культуре, которую представлял Ломоносов, социальные функции историописания доминировали над научными, то историографическая культура, носителем которой выступил Миллер, признавала приоритет научной функции перед социальной.
306
См.: Кроче Бенедетто. Указ. соч. С. 22.
307
Тош Джон. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка. М.: Весь Мир, 2000. С. 15–16.
Практика изучения истории у представителей научно ориентированной историографической культуры несла в себе черты рационализма, и именно она закладывала основы нормативного для того времени образца исторического исследования и комплекс правил оформления исторического письма. Реакция некоторых просвещенных читателей на историописание Ломоносова демонстрирует, что уже начиная с XVIII в.
Конец ознакомительного фрагмента.