Интендант третьего ранга
Шрифт:
– Таварыш камандир, таварыш камандир… - вестовой плакал.
– Что ты?
– удивился Саломатин.
– Молоко… Забыв, якое яно… И хлеб… Дай бог гэтым людям…
Саломатин отдал ему остаток ломтя. Артименя с жадностью сжевал хлеб, затем допил остатки командирского молока.
– Помоги встать!
– попросил Саломатин.
С помощью Артимени ему это удалось. Он даже не шатался. Заметив это, с земли стали подниматься бойцы. Постепенно во дворе стало тихо.
– Стройся!
– тихо приказал комбат, но все услышали.
– В колонну по четыре, повзводно!
Спустя минуту в мехдворе стоял строй. Бойцы в грязной, изорванной форме, истощенные, с обожженными на солнце лицами. Многие босые. Но это была воинская часть,
– По улицам идти весело!
– велел Саломатин.
– Пусть видят…
Он не пояснил, кто и что должен увидеть, но все поняли.
– Шагом марш!
Батальон прошел мимо него, бойцы без команды повернули голову в его сторону, Саломатин едва удержался от слез. Батальон отдавал честь умирающему командиру. Он остается здесь - доходяги никому не нужны. Кернер последует совету эсесовца и его пристрелят. Что ж…
Когда последний красноармеец прошел мимо, Саломатин пошатнулся и прислонился к забору. Внезапно подскочили дядьки, легко подняли исхудавшее тело старшего лейтенанта и к его удивлению погрузили в телегу. Здесь лежали и другие доходяги. Краем глаза Саломатин видел, как дядьки все также деловито кладут в другую телегу тела умерших бойцов, прикрывают их соломой и ставят поверх корзины… Происходило чтото странное и непонятное.
Телега тронулась. Саломатин лежал на мягкой соломе, но все равно каждая кочка отзывалась болью в ране. Он оперся на руки и привалился спиной к борту. Стало легче. Колонна пленных вошла в город и зашлепала по главной улице Города. Этой дорогой их вели сюда к мучительной смерти, теперь они возвращались. К удивлению комбата уполномоченный не шагал во главе строя, а держался позади, рядом с вооруженными дядьками. Бойцы шли через город как бы без конвоя. Посреди улицы. Редкие прохожие жались к заборам, в окнах мелькали любопытные лица. Они прошли мимо бывшего здания райкома партии, над которым теперь реял флаг со свастикой. Солдатские ботинки громко стучали по булыжной мостовой. Постепенно стук стал сменяться шарканьем, колонна замедлила ход. Уполномоченный побежал вперед, чтото крикнул, бойцы пошли живее. Город скоро кончился, они миновали немецкое охранение на окраине (солдаты проводили их любопытными взглядами) и потащились по пыльной грунтовой дороге. Люди шли все медленнее, несмотря на уговоры уполномоченного. Многие отставали, скоро обе телеги были облеплены с обеих сторон: люди держались за борта, оглобли. Саломатин слышал вокруг запаленное, хриплое дыхание.
– Чутьчуть осталось!
– ободрял осипшим голосом уполномоченный.
– Потерпите до поворота! Надо, что немцы не видели!
"С какой стати он боится немцев?" - удивился Саломатин, но тут дорога и в самом деле повернула и стала спускаться вниз. У подножия склона Саломатин увидел скопление людей и телег. Внизу их тоже заметили. Люди зашевелились и вдруг побежали навстречу. Саломатин вдруг понял, что это женщины - десятки женщин в полотняных платьях и выгоревших платочках. С воплем и плачем они хватали под руки его бойцов и тащили их вниз. Там усаживали у телег, совали в руки миски, кружки…
– Семен!
– услышал Саломатин рядом голос уполномоченного.
– Закормят до смерти! Они же голодали! Пусть хотя б сало не дают!…
– Сделаем, Ефимович!
– ответил поджарый дядька с винтовкой на плече и побежал вниз. К телеге подошла красивая черноволосая девушка с большой сумкой на плече.
– В первую очередь, Соня!
– сказал уполномоченный, указывая на Саломатина.
– Ранение в шею, совсем плох…
Вдвоем с девушкой они сняли комбата с телеги, уложили на обочине. Девушка размотала грязный бинт на шее Саломатина, нахмурилась и полезла в сумку. В руках ее оказался шприц, Саломатин почувствовал острую боль, и шея стала неметь. Шприц в руках девушки сменил скальпель, Саломатин почувствовал, что шею как бы ожгло, а затем боль ушла. Чтото теплое побежало по его плечу. Уполномоченный
– Держи, командир!
– сказала она, кладя в ладонь Саломатина тупоносую автоматную пулю.
– Детям будешь показывать!
Соня ушла, сделав еще один укол. Саломатин ощутил, как жар уходит из его тела, и ему внезапно до невозможности захотелось есть. Его словно услышали. Появившаяся неизвестно откуда женщина сунула ему в руки глиняную миску с вареной картошкой, поставила рядом кружку молока. Картошка была холодной, но невероятно вкусной. Как и молоко. Саломатин съел все в один миг, поставил на землю миску. Он хотел посмотреть, что происходит внизу с его бойцами, но не смог. Веки его заскользили вниз, он ощутил, как валится на спину. Но не упал. Чьито сильные руки подхватили его, и комбат уснул до того, как его отнесли к телеге.
6
– Передай салатик!
– попросил Пищалов.
Крайнев взял чашку, стоявшую справа, поднес к глазам.
– Консервированный тунец. Не советую. Гадость!
– Это вам гадость! Нам в самый раз!
– не согласился Пищалов, отбирая чашку.
В подтверждение своих слов он вывалил салат на тарелку и стал яростно поглощать. Крайнев только головой покачал:
– Инка не кормит?
– Она давно не кормит!
– промычал Пищалов набитым ртом.
– В прямом и переносном смысле. Третий месяц в прихожей сплю.
– Так плохо?
– покачал головой Крайнев.
– Хуже не бывает!
– подтвердил друг, отхлебывая из бокала.
– На развод подала… - Пищалов вздохнул и потянулся к бутылке.
– Не налегай!
– предостерег Крайнев.
– Второй бокал. Заметят - кандидат на увольнение.
– Ну и пусть!
– с бесшабашной бравадой сказал Пищалов.
– На наш век банков хватит!
Крайнев вздохнул. Он потихоньку огляделся - никто не смотрел в их сторону, никто не прислушивался. Корпоратив был в разгаре. За десятком длинных столов в летнем театре, стоя, чокались, жевали и галдели сотни сотрудников центрального офиса и посланцы из отделений. Галдеж заглушала разбитная музыка: на сцене плясала в сарафане "а ля рюс" самая популярная певица псевдонародного жанра - правление российской дочки угождало вкусам немецких хозяев. Певица разогревала публику - ожидалось выступление председателя правления материнского банка, прилетевшего из Германии по случаю праздника. Народ торопливо поглощал закуски. Начнется торжественная часть - не пожуешь.
Певица отплясала оговоренное в контракте время и стала кланяться, фальшиво изображая желание петь дальше. Публика умеренно хлопала, неохотно отрываясь от стола. Певица, уверив, что впредь готова "дарить" свое искусство такой чудесной (читай - богатой!) публике, убежала. На сцену, встреченный куда более горячими аплодисментами, поднялся высокий человек в строгом костюме. Его сопровождал переводчик.
Немец заговорил, и в театре стихло, хотя речь пока лилась немецкая. Крайнев машинально воспринимал. Слова были стандартные, стертые. Председатель правления радовался десятилетию российской дочки, ее успехом на динамично развивающемся рынке, рисовал радужные перспективы…
"Взять в Германии деньги под ставку "либор", загнать в России в пять раза дороже… - сердито думал Крайнев.
– Немцам такое предложи! Затопчут! Нам можно. Раньше товары возили втридорога, теперь деньги… В том и в этом случае прибыль колониальная. Маркса на вас нет!"
Он не понимал своего раздражения. Банк кормил его - Крайнев зарабатывал больше генерала. Ему совсем не следовало сердиться на кого бы то ни было. Но он злился…
Председатель на сцене закончил радоваться, и к нему подошла разряженная девица с подносом. Следом подтянулись мужчины в строгих костюмах - российское правление. На подносе лежала стопка конвертов. Зал притих. Предстояла раздача бонусов.