Иоанн III Великий. Книга 2. Часть 3
Шрифт:
Таким образом, через несколько дней все пригородные монастыри под Новгородом оказались заняты подчиненными великому князю полками. Князь Андрей Меньшой расположился в Благовещенской обители, Иван Юрьевич Патрикеев – в Юрьевской, Данила Холмский – в Аркажи, Василий Сабуров – у Пантелеймона святого, Александр Оболенский – у Николы на Мостищах. На Городище остались Федор Давыдович Палицкий да князь Иван Стрига-Оболенский, а рядом, в монастыре на Лисичьей Горке, устроились войска молодого князя Василия Михайловича Верейского. 29 ноября, одним из последних, подошел с полками брат великокняжеский Борис Васильевич Волоцкий – его Иоанн отправил к Корчневу, владычьему селу, что на Волхове, ниже по течению.
Теперь город был со всех сторон плотно обложен войсками, расквартированными с достаточными удобствами.
Дело стало лишь за погоревшими псковичами, от которых вот уже несколько дней не было известий. Это не нравилось Иоанну. Беда бедой, а приказ надо выполнять. Он срочно направил к ним еще одного гонца – Севастьяна Кушелева с требованием немедленно идти к Новгороду. Но не успел гонец промчаться и десяти километров, как встретил псковичей на реке Шелони у Солцы. Те не посмели ослушаться великого князя, отложили хлопоты по устройству погорельцев и тронулись с пушками, пищалями и стенобитными орудиями под Новгород.
Следом за псковичами прибыл и царевич Даньяр с татарами и великокняжеские воеводы Василий Образец, Петр Оболенский и Иван Звенец. Татарам Иоанн велел расположиться в Кирилловом монастыре и у Андрея Святого, на Городищенской стороне, Оболенскому со Звенцом – в Ковалевском монастыре, Василию Образцу с боровичами – в Спасском на Болтове. Хватило места и для Андрея Большого Угличского, который пожаловал к месту сбора последним.
– Видать, не спешил, – хмуро сказал Иоанн, сурово поглядывая на брата.
– Долго не мог полки собрать, – отводя глаза в сторону, оправдывался Андрей.
Он и в самом деле не хотел драться с новгородцами, видя в них своих возможных союзников и даже товарищей по несчастью. Ведь и их, своих родных братьев, хотел Иоанн лишить наследственных прав и вольностей. Запрещал им приглашать великокняжеских бояр на службу, а сам брал к себе кого хотел. По любому его приказу или капризу они, братья, должны были собирать войска и мчаться куда прикажут. Ладно, Русь от татар или литовцев защищать, а то своих же братьев-новгородцев громить. И только за то, что покоряться ему не хотят, слугами его делаться не желают.
С детства ревностно относился Андрей Большой к старшему брату. Разве не одного они рода-племени, не от одних отца-матери происходят? Отчего же такая несправедливость? Тому – и власть, и богатство несметное, и право повелевать. А его доля – подчиняться. И только потому, что родился чуть позже? Несправедливо!
Вот и теперь, хотел, было, Андрей ослушаться, дома остаться, да в последний момент не решился обострять отношения. Отложил свой бунт «на потом», до более подходящего момента.
Упрекнув брата за позднее прибытие, тем не менее, довольный его послушанием, Иоанн отправил князя Андрея Васильевича с его полком на постой в Воскресенский монастырь на Деревянице, пригласив к себе на следующий день на обед.
Теперь все было готово хоть к приступу, хоть и к осаде. Но рисковать своими дружинами, губить солдат Иоанн не спешил. Стало быть, предстояло второе: длительная осада, способная заставить строптивых новгородцев, вдоволь настрадавшись, согласиться на любые его условия. А значит, требовалось немалое пропитание для войск. Этим пришлось и заняться, не откладывая.
30 ноября великий князь созвал воевод и приказал половину всех дружинников разослать по окрестностям добывать себе корма у местных жителей. Наметил точную дату, когда все должны были вернуться на места: 11 декабря, в четверг, в Николин день. Вторая половина войск должна была стоять на месте и соблюдать строгую дисциплину, которую он пообещал контролировать лично сам. А чтобы полки не стояли без дела, не скучали и не голодали, он придумал целую программу для их увеселения. Приказал, например, псковским купцам и прочим торговым людям ехать под Новгород с товарами, причем гарантировал, что торговля будет честной, за деньги. Псковичи и на этот раз не ослушались, и вскоре в монастырях и селах, где стояли полки великокняжеские, развернулись обширные торжища, где продавались калачи да пироги, рыба всех сортов и видов – соленая и вяленая, вареная и сырая, меды и прочие разносолы. Привезли псковичи несколько обозов с хлебом и даром, «на корма». Подвозили еду и из других городов, в том числе из Твери, Вышнего Волочка и из прочих. Словом, нужды войска не знали ни в чем.
Совсем иное творилось в Великом Новгороде. Там с нетерпением ждали результатов переговоров, а услышав, что великий князь не желает никаких полумер, требует, чтобы Новгород сдался на полную его волю, приуныли. Еще кричали на вече, что слишком многого хочет государь Московский, еще называли его узурпатором, призывали дать отпор, обороняться, умереть за свою независимость, но когда в окна к ним начала заглядывать самая настоящая голодная смерть, испугались. Запасы в городе таяли с неимоверной быстротой. Народу здесь набилось – больше некуда, уже доедали все, что ходило и двигалось, – голубей, кошек, собак, коней. Хлеб вздорожал так, что стал не по карману и середняку. Богатые, продав часть запасов и увидев, что в случае продолжения осады самим придется голодать, начали прятать еду подальше, крепче запирали ворота и сараи, где еще оставалась живность – куры, гуси, выставляли охрану из слуг и дворовых.
Беда не ходит одна. Там, где голод, холод, – там и все прочие напасти. Появились первые подозрительные больные, чьи страдания усугублялись обстоятельствами.
Чуть не каждый день собирал Феофил в Грановитой палате совет господ, совещался с посадниками и тысяцкими, с представителями всех концов города. То и дело скликали народ на вече. Людей приходило с каждым днем все меньше: боялись распространяющейся заразы, берегли силы. Обложенный со всех сторон великокняжескими войсками город не получал никаких продуктов, но вести одна страшнее другой все-таки доходили. Осаждавшие грабили окрестные села и деревни, убивали людей. Те, кто бежал со страху по лесам, замерзали вместе с детьми и живностью, а кого находили живыми, порой казнили без жалости, отбирая весь скарб. Будто новгородцы и не православные вовсе, и не славяне. Горела и стонала Новгородская земля, как и пять лет назад. Но тогда хоть надежда была на леса и болота, где летом, в тепле, можно было все-таки укрыться и переждать напасть, теперь же, в мороз, и той надежды у людей не осталось. Каждый новый день приносил новые жертвы. И с каждым днем все покладистее и сговорчивее становились новгородцы на своих сборах. Замолкали потихоньку сторонники Литвы, затихали и радетели за свободу.
Сама непримиримая Марфа Борецкая, почуяв неладное, затворилась за крепкими дубовыми воротами и уж не выходила никуда, а прослышав про заразу, перестала выпускать и слуг. Запасов в доме, в его подвалах и погребах должно было хватить надолго, колодец во дворе был собственный. Сидела Марфа либо одна в своей молельне, либо с внуком в кабинете, не могла наглядеться на мальчика, чуя скорую свою погибель. Одна мысль утешала: «Внука не тронут, ребенок ни в чем не виноват!»
На последнем совете господ решили новгородцы, что тянуть больше нельзя, ждать помощи неоткуда. Надо ехать к государю Московскому на поклон, отдаваться на полную его волю. Но что это значило для них? Ясно, что ничего хорошего. Что предстоит лишиться им воли и независимости. Стало быть, отказ от веча, московский суд. А что еще?
Теперь уже люди мечтали об одном: чтобы москвичи не разорили и не разграбили весь город, чтобы не арестовывали людей и не увозили их в темницы и в другие земли… Высказывались на совете осторожно, уже не требовали, а лишь предлагали Феофилу и другим послам обсудить те или иные вопросы с государем, молить его о милосердии. Да и сам владыка видел: не до жиру.
4 декабря новгородское посольство вновь прибыло в ставку великого князя, на сей раз в Паозерье, в знаменитый Троицкий монастырь. Игумен монастыря встретил своего владыку, как и великого князя, покорным молчанием, лишь позже рассказал потихоньку, что монахов захватчики не обижают, не грабят, живут мирно. Зато подвластным обители деревням и селам досталось по самую макушку, хуже некуда, ограбили и обобрали народ подчистую, до последнего зернышка. Стало быть, если кто теперь же от оружия или иного насилия не сгинет, так потом с голоду помрет. Сказал также игумен, что в монастырь часто братья государевы съезжаются, он им честь и уважение оказывает.