Иоанна I
Шрифт:
Для Иоанны Роберто Одеризи создал блестящие изображения семи таинств с использованием современных ему персонажей, включая сцену, изображающую брак и коронацию королевы и Людовика Тарентского, и еще одну, написанную после 1362 года, изображающую смерть короля. Помимо Инкоронаты, Иоанна завершила строительство монастыря Сан-Мартино — проект, первоначально начатый ее отцом в 1325 году, но оставшийся незавершенным после его смерти в 1328 году. Сама королева, а также все оставшиеся в живых члены королевской семьи и многие влиятельные придворные присутствовали на освящении этого монастыря в 1369 году. Показательна величественность, сопровождавшая эту церемонию: Иоанна смогла завершить строительство монастыря, почтив память отца и включив себя в непрерывную череду могущественных королей из Анжуйской династии. В этот же период королева возвела еще одну церковь, посвященную Святому Антонию, к которой был пристроен госпиталь.
Строительство госпиталя, а не монастыря, как это было бы предпочтительно во время правления короля Роберта, отражает очевидную попытку справиться с повторяющимся ужасом чумы. На подход королевы к здравоохранению, особенно в том, что касалось бедных, оказала сильное влияние доктрина благотворительности, которую исповедовали францисканцы, — традиция, переданная ей ее бабушкой Санцией. При Иоанне все лицензированные врачи и практикующие медики были обязаны бесплатно лечить бедняков. Такой просвещенный подход к всеобщему благосостоянию не был характерен для средневековой Европы. В соседней Флоренции, например, "только богатые могли
239
Park, Doctors and Medicine in Early Renaissance Florence, p. 50.
Медицинская практика в Неаполе при Иоанне была уникальна и в других отношениях, во многом благодаря наличию на территории королевства Университета Салерно, старейшей и наиболее уважаемой медицинской школы в Европе. Уже в XI веке этот портовый город прославился как центр образования. "Тогда Салерно настолько преуспел в искусстве медицины, что никакая болезнь не могла поселиться там" [240] , — хвастался местный архиепископ в 1075 году а сто лет спустя испанский еврей, путешествовавший по Италии, описал Салерно как место, "где у христиан есть школа медицины" [241] . В результате в Неаполе профессия медика процветала, и в период с 1273 по 1409 год в королевстве было выдано 3.670 медицинских лицензий, что превосходило число лицензий, выданных по всей остальной Италии. Еще более удивительным было количество этих лицензий, выданных женщинам.
240
Green, The Trotula, p. 9.
241
Ibid., p. 4.
И снова эту аномалию можно отнести к деятельности медицинской школе в Салерно, которая в XII веке выпустила знаменитый трактат, посвященный женскому здоровью — Trotula. Есть веские основания полагать, что автором по крайней мере некоторых частей Trotula была женщина, и что именно женщина преподавала в медицинской школе в это время. Однако получение женщинами медицинской лицензии было крайне необычным. Во Флоренции в XIV веке только четыре женщины стали врачами, причем две из них были дочерьми врачей, которые "не могли претендовать на звание врачей в строгом смысле этого слова, не имея докторской степени" [242] . С 1100 по 1400 год королевство Франция признало семьдесят четыре женщины в той или иной форме врачами, но большая часть из них были необученными и нелицензированными. В Англии за восемь веков только восемь женщин были "лекарями"; Арагонская корона не признала ни одной.
242
Park, Doctors and Medicine in Early Renaissance Florence, p. 72. Статистику о количестве женщин, работавших врачами, см. Bennett et al., Sisters and Workers in the Middle Ages, pp. 43–47.
Напротив, только в XIV веке Неаполь выдал тридцать четыре медицинских лицензии двадцати четырем женщинам. Поскольку для определения каждого заболевания требовалось провести тест или опрос, это означало, что некоторые из женщин получили опыт в нескольких специальностях. Например, лицензия, выданная женщине по имени Раймунда да Таверна в 1345 году, гласила: "Вышеупомянутая Раймунда… была испытана нашими хирургами… и была признана компетентной в лечении вышеупомянутых болезней ["рака", ран и свищей]". "Хотя женщинам не подобает общаться с мужчинами, чтобы не нарушать свою женскую скромность и не бояться порицания за запретный проступок, [тем не менее] они имеют законное право заниматься медициной" [243] . Тринадцать из двадцати четырех женщин, получивших лицензию врача, имели право лечить других женщин, хотя они, очевидно, не ограничивались стандартными женскими заболеваниями. Некоторые из тех, кто получил лицензию, обучались и хирургии.
243
Judith C. Brown and Robert C. Davis, Gender and Society in Renaissance Italy, p. 135.
Историки, столкнувшись с тем что в Неаполе XIV века было так много лицензированных женщин-врачей, пытались объяснить это необычное явление. "Относительная независимость южноитальянских женщин-врачей… могла отчасти быть вызвана повышенным беспокойством южных итальянцев по поводу чести женщин-пациенток при лечении мужчинами-врачами" [244] . Гипотеза о чрезмерной скромности женского населения, казалось бы, должна быть опровергнута рассказами Боккаччо о развратном поведении высших классов, и, конечно же, Карл Дураццо не считал проблемой, когда его мать осматривал врач-мужчина, когда та заболела летом 1345 года. Другим, более правдоподобным объяснением такого большого количества женщин-врачей на юге Италии может быть то, что в рассматриваемый период Неаполитанским королевством правила королева.
244
Ibid., p. 137.
Иоанна также постаралась восстановить высокий культурный уровень, которым Неаполь славился во времена правления ее деда. Для этого нужно было привлечь ко двору хотя бы одного из горстки знаменитых ученых или писателей, составлявших интеллектуальное сообщество Италии в этот период. Очевидным выбором был Петрарка, царствующее светило, тем более что, к большому неудовольствию своих друзей, поэт-лауреат с 1353 года проживал при дворе безжалостной миланской семьи Висконти. "Я хотел бы молчать, — писал потрясенный Боккаччо, когда впервые узнал о новых покровителях своего друга, — но я не могу держать язык за зубами… Мое возмущение обязывает меня высказаться. Как поступил Сильванус [Петрарка]? Он забыл о своем достоинстве; он забыл все слова, которые он обычно говорил о положении Италии… и о своей любви к свободе. Кому мы можем теперь верить, когда Сильванус, который раньше называл Висконти жестоким тираном, теперь сам склонился под иго, которое он когда-то так смело осуждал! Каким образом Висконти получили эту добычу, которую никогда не могли получить ни король Роберт, ни Папа, ни император?" [245] Уже в 1360 году Иоанна и Никколо, принятый в весьма избирательный круг корреспондентов Петрарки, пытались уговорить поэта переехать в Неаполь, предлагая ему престижную должность королевского секретаря, но он, опасаясь возвращения чумы, предпочел поселиться в Венеции. В поисках другого выдающегося кандидата на эту должность двор остановился на старом знакомом Никколо — Боккаччо.
245
Campbell, Life of Petrarch, p. 254.
Не имея богатого и влиятельного покровителя, как его друг Петрарка, Боккаччо жил в бедности в Чертальдо, примерно в двадцати милях к юго-западу от Флоренции. Его главный труд, Декамерон (Decameron), сборник из ста историй, рассказанных вымышленной группой аристократов, спасающихся от чумы, был закончен в 1351 году, под всеобщее одобрение и сделал его автору если не имя, то состояние. Книга пользовалась таким успехом в Неаполе, что родной племянник Никколо в письме от июля 1360 года просил копию у своего кузена, избранного архиепископа Патраса: "Преподобный господин, вот Монте Белланди пишет своей жене, что она должна передать Вам для меня книгу рассказов мессира Джованни Боккаччо; поэтому я умоляю Вас, доставить ее мне; и если архиепископ Неаполя еще не уехал, я прошу Вас отправить ее через него, или через его слуг, то есть, он не должен отдавать ее мессиру Никколо Аччаюоли или кому-либо другому, кроме меня. А если архиепископ уже уехал, пусть передаст ее от моего имени Ченни Барделла… в противном случае, отправьте ее мне сами через того, кто, по вашему мнению, доставит ее в мои руки; и будьте очень осторожны, чтобы мессир Нери не завладел ей, ибо тогда я никогда ее не получу… и будьте осторожны, не давайте книгу никому почитать, потому что есть много тех, кто будет рад ее присвоить" [246] . Однако, несмотря на многочисленных поклонников Декамерона, Боккаччо как интеллектуал и литератор не мог сравниться ни с Петраркой, ни даже с предыдущим неаполитанским королевским секретарем Заноби, который сменил Петрарку на посту поэта-лауреата и впоследствии стал апостольским секретарем при Иннокентии VI. Боккаччо еще больше уступал в репутации Аччаюоли, чьи многочисленные дипломатические, политические и военные достижения поставили его в один ряд с Папами и главами государств, заставив даже Петрарку обращаться к нему с подобострастным раболепием. "Всей душой я благоговейно обнимаю тебя, о человек, редчайший в любой эпохе и уникальный в нашей, и законно претендую на тебя, как на найденное сокровище… Когда ты предлагаешь свое величие человеку моего ничтожного положения… ты оказываешь честь не мне, а себе, тем самым представляясь совершенным во всех отношениях" [247] , — писал Петрарка Никколо поздравляя великого сенешаля с победами на Сицилии. Тем не менее королевству — а точнее, Никколо, в чьем ведении была эта должность, — требовался секретарь, и летом 1362 года по рекомендации их общего друга, Франческо Нелли, Боккаччо было направлено предложение принять должность секретаря. Автор Декамерона подтвердил это, написав Нелли, что получил "послание, написанное рукой Мецената [Аччаюоли]", в котором тот просит его "разделить с ним его радости и заботы" [248] .
246
Branca, Boccaccio: The Man and His Works, pp. 197–198.
247
Petrarch, Letters on Familiar Matters, XVII–XXIV, p. 298.
248
Branca, Boccaccio: The Man and His Works, p. 134.
У Боккаччо были все основания отнестись к предложению великого сенешаля с подозрением. Двумя десятилетиями ранее писатель был вынужден из-за финансовых затруднений оставить идиллическое существование в аристократическом Неаполе и уехать в буржуазную Флоренцию. Отчаявшись найти способ вернуться в королевство, Боккаччо обратился к своему хорошему другу Никколо, который тогда, как и он сам, был молодым флорентийцем весьма скромного происхождения. "Никколо… Я ничего не пишу тебе о том, что нахожусь во Флоренции не по своей воле, ибо это пришлось бы писать не чернилами, а слезами. Я могу сказать тебе только то, что, как Александр изменил дурную судьбу пирата Антигона на хорошую, так и я надеюсь, на то, что ты изменишь мою" [249] , — умолял он в письме от 28 августа 1341 года, первом из длинной серии просьб к Аччаюоли использовать свое влияние, чтобы добиться для Боккаччо должности при дворе, которые, впрочем, все были проигнорированы. Теперь, однако, казалось, что его надежды наконец-то оправдаются. Нелли тоже убеждал Боккаччо согласиться, на что тот ответил: "Наконец-то твое послание сняло с меня, до тех пор недоверчивого, все сомнения, и, с позволения твоего Мецената, да будет известно, тебе, я поверил" [250] .
249
Ibid., p. 56.
250
Ibid., p. 134.
В конце октября 1362 года Боккаччо собрал свои скудные пожитки — большую часть которых составляла его библиотека, среди которой были две новые книги, которые благодарный секретарь специально написал, чтобы преподнести их Никколо и его сестре в качестве подарков, — и уехал из Чертальдо в Неаполь. Его прием у Аччаюоли дает представление о поведении великого сенешаля, без самовосхваления, которое так тщательно культивировал Никколо в своих официальных мемуарах. Новый работодатель Боккаччо находился в одном из своих больших поместий в Кампании, куда секретарь приехал за свой счет. Он застал великого сенешаля дома, но когда Боккаччо попытался поприветствовать его, "ваш Меценат [Аччаюоли] принял меня так, как если бы я возвратился с прогулки по городам или селам близ Неаполя: не с улыбкой, не с дружескими объятиями и любезными словами; напротив, он небрежно протянул мне правую руку, когда я вошел в его дом. Конечно, это не слишком обнадеживающее предзнаменование!" [251] , — пишет, вскоре после этой встречи, Боккаччо Нелли. Ситуация сразу же ухудшилась, поскольку, хотя вилла была величественной и наполненной "великолепными вещами", королевский секретарь оказался в "подвале", крошечной, грязной комнате с дырами в стенах и койкой, "только что принесенной из хижины погонщика мулов, наполовину покрытой вонючим куском коврика" [252] . В этом же "подвале" с его неприглядной койкой, по словам писателя, хранилась и всякая домашняя утварь. Что касается самого Никколо, то Боккаччо утверждал, что тот часто "удаляется на закрытые собрания и там, чтобы казалось, что он занимается серьезными делами королевства, ставит у дверей комнаты привратников, которые, согласно королевским обычаям, никого, кто бы ни попросил, не пускают… а в комнате по его приказу поставили кресло, на котором он восседает, не иначе как его величество на троне… среди весьма нестройных звуков, издаваемых животом, и испускания зловонного бремени кишок, проводятся высокие Советы и решаются надлежащие дела королевства… Простофили, ожидающие во дворе, думают, что он, допущенный в консисторию богов, в компании с ними проводит торжественные совещания по поводу всеобщего состояния республики" [253] .
251
Ibid., p. 135.
252
Ibid.
253
Ibid., p. 136.