Иосиф Сталин. Начало
Шрифт:
Падение льва
И полетели годы. Теперь каждый раз, возвращаясь из-за границы, я не узнавал страны. Постленинское государство стремительно менялось. Мой друг с легкостью тасовал колоду вождей. С Зиновьевым и Каменевым он выступил против Троцкого…
Я был на Пленуме ЦК, где Коба продемонстрировал Льву силу созданного им аппарата. Пленум проходил в Кремле. Помню, Троцкий вышел на трибуну, привычно победно оглядел зал и начал:
— Товарищи!..
Но более ничего никто не услышал. Вопли, проклятия понеслись со всех сторон. Он властно простер руку к залу — прежний жест вождя Революции. Теперь жест был смешон. Кошачий концерт продолжался. Я видел со своего места, как он вспотел, тщетно пытаясь перекричать. У него был мощный голос,
Он услышал все, чем награждал его когда-то на страницах большевистских газет щедрый на ругань Ильич. Но теперь это скандировал весь кремлевский зал!..
Так мой друг Коба познакомил Троцкого с новой партией. Бедный Лев в ярости сбежал с трибуны. Прочь от этой беснующейся толпы, от этой охлократии! Бросился к входной двери.
«Мы уйдем, но так хлопнем дверью, что мир содрогнется», — объявил Троцкий в тяжелые дни Революции. Теперь он захотел сделать это буквально. Но дверь бывшего тронного Андреевского зала, где проходил Пленум, оказалась слишком тяжелой. Под неумолчный хохот и свист Троцкий, вмиг ставший каким-то тщедушным, жалко сражался с огромной, тяжелой, покрытой бронзой дверью. Коба в президиуме молча смотрел на жалкие усилия вчерашнего вождя.
Наконец Лев, точнее, вчерашний лев сумел открыть дверь и выбежал.
Какой восторг был на лицах президиума! Зиновьев и Каменев хохотали. Веселился Бухарин. Он неплохо рисовал и, видимо, набросав какую-то карикатуру, показывал ее Кобе. Но Коба… Коба был озабочен.
Ночью меня разбудил его звонок.
— Одевайся и приезжай немедленно.
В дверях кабинета Кобы я столкнулся с выходившим оттуда Ягодой. Коба расхаживал по кабинету, сосал трубку.
— Жид, как я и думал, объявил сбор! На его квартире сейчас собрались все наши красные генералы. — Коба начал называть героев гражданской войны: — Корк, Уборевич, Егоров, Муралов, — (глава Московского военного округа). — Ждут Тухачевского. Предлагают новый Октябрьский переворот. Мерзавец Антонов… — (Антонов-Овсеенко, который в 1917 году объявил низложенным Временное правительство, теперь был главой Политического управления Красной армии), — предлагает немедля обратиться к армии: «Рабочие и крестьяне, одетые в солдатские шинели, должны призвать к порядку зарвавшихся вождей…» Все партийные ячейки военных ведомств — за жида, Зиновьев лежит дома на диване, заболел — точнее, как всегда, обосрался от страха. Где Каменев, никто не знает — исчез. Короче… — И Коба спросил насмешливо: — Будем отстреливаться?
— Послушай, — сказал я. — Я наклею усы, зачешу назад волосы, как носишь ты, смогу остаться вместо тебя в кабинете…
— Ты хороший друг, но бежать пока не нужно. Пока нужно ждать…
Мы сели ужинать. Секретарь принес наше грузинское вино, нарезали наш грузинский сыр и наши овощи. Все время в приемной звонил телефон. Это Зиновьев в истерике беспрерывно требовал Кобу.
Секретарь каждый раз монотонно отвечал:
— Товарища Сталина в кабинете нет, — и вешал трубку.
Под утро появился Ягода, все подробно рассказал (видно, на квартире Троцкого был наш человек). После долгих дебатов в четыре утра Лев Давыдович объявил сподвижникам: он отказывается. Он произнес взволнованную речь. Дескать, он не может опуститься до самого страшного греха революционера — бонапартизма: «Политическая деятельность вне партии — это контрреволюция. Обращение к народу и армии навсегда погубит единство партии и, следовательно, Революцию».
Надо было видеть, с какой непередаваемой гримасой презрения слушал Коба все эти благородные речи.
— Да, он не Ильич… к счастью для него самого, — сказал Коба, — и он не барс. Он жалкий волк, не смеющий уйти за красные флажки охотников и предпочитающий вместо этого пулю.
Когда Ягода ушел, он спросил:
— Хочешь узнать, почему «к счастью для него»?
— Я догадался.
— Да,
Я не в курсе, кем был этот «наш человек», но знаю: всех, кто находился в ту ночь на квартире Троцкого, Коба впоследствии расстреляет.
Рождение нового царя
Троцкий потерял оба поста — Председателя Реввоенсовета Республики и народного комиссара по военным и морским делам…
Дальше Коба делал быстрые ходы. Во главе армии он поставил Михаила Фрунзе. Фрунзе не был человеком Кобы, скорее, он был близок к Зиновьеву. Но Коба уже готовился решить судьбу глупого Зиновьева, и, следовательно, требовалось позаботиться о Фрунзе.
Бедняга Фрунзе страдал язвой. После очередного обострения Коба объявил решение Политбюро: Фрунзе необходимо сделать операцию. Новый глава Красной армии умер на операционном столе… из-за ошибки анестезиолога. Жена Фрунзе, заявившая, что мужа попросту зарезали, вскоре… покончила с собой.
Руководить Красной армией стал верный друг Кобы, очень напоминавший смазливого, румяного приказчика, — Клим Ворошилов. Вчерашний слесарь был верным слугой Кобы, у которого теперь появилась и армия…
В 1925 году город с символическим названием Царицын переименовали в Сталинград. Да, рождался новый самодержец. Зиновьев с Каменевым этого не понимали. Они по-прежнему претендовали на триумвират. Так что вскоре судьба их была решена. Коба вместе с новым союзником — любимцем Ленина Бухариным — разгромил их на очередном Пленуме ЦК. Троцкий присутствовал при разгроме. Молчал и саркастически улыбался. Думаю, он уже понял: скоро придет и очередь Бухарина.
Все это время мой друг трудился не покладая рук. Он не только менял руководство партии. За это время Коба так же стремительно поменял саму партию. Сразу после смерти Ильича он объявил призыв в нее: «Ленин ушел, но на Ильичеву вахту встали новые миллионы».
Опять я не сразу понял, что он задумал. Мне, как и всем нам, старым партийцам, удавалось понять Кобу, лишь когда дело было сделано…
Помню, однажды я застал Кобу, читающего «Историю» Карамзина. Читал, посмеиваясь. Наконец презрительно отбросил книжку:
— Глупый этот товарищ Карамзин. Какой он историк! Совершенно не понимает политика по имени Иван Грозный. Не понимает, зачем товарищу Грозному нужна опричнина. Не понимает, почему он убивал бояр. Этот глупец всерьез думает, что великий политик товарищ Грозный был безумен. Мудак! Иван Грозный вводил новый порядок на Руси. До него бояре — правящая каста, знать, гордая происхождением и заслугами рода. Но для политика товарища Грозного знатный человек — только тот, кто служит ему и покуда он служит ему. Вот для чего он попросту вырезал множество прежних бояр, не умеющих или не желающих ему служить! Он решил создать новую знать — опричников. Из простых людей. У которых была одна главная заслуга — они служили ему… Все должны были подчиниться его беспощадному единоначалию! Или зашибем! Жаловать и казнить лишь он, Иван, был волен. Только так, великой кровью, он смог создать великое государство…
Коба замолчал. Знакомая полуулыбка бродила на его лице. Я знал, как она опасна. Ибо, повторюсь, она всегда появлялась, когда мой друг затевал страшное.
Да, произошло не просто пополнение партии. Партия при Ленине была немногочисленной. «Партиец» — в ленинские времена это было звание. Мы, старые партийцы, являлись тогда высшей и неприкосновенной кастой. И вот все изменилось. В партию пришли полуграмотные рабочие, подчас просто люди с улицы. Все они понятия не имели ни о Марксе, ни о мировой Революции. Мой гениальный друг растворил нас в массе, уничтожил нашу исключительность. Новые партийцы были теми же опричниками Ивана Грозного, готовыми служить царю, жаждавшими занять наши места. Эта темная масса была счастлива, когда Коба опроверг главное народное обвинение против партии — «жиды правят». Это обвинение исчезло вместе с падением Троцкого, вместе с потерявшими власть Каменевым и Зиновьевым. Отныне партия, как греческий хор, повторяла слова, которые велел говорить Коба. И аплодировала, аплодировала…