Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2
Шрифт:
Однако, кроме Бога-Сына, есть Бог-Отец. Для иудея, например, только он и есть. А значит, только он и является объектом поклонения, восхищения и любви. Этот Бог не приносил себя в жертву на алтарь человечества и не может быть любим за это. За что же он может быть любим? Каков его основополагающий подвиг? Сотворение мира. То есть высшее Творчество.
Мы видим, что апелляция к Творчеству как некоему благому полюсу тоже возможна. Да, преобладает апелляция к Любви (в каком-то смысле Эросу) как благому полюсу. Но и Творчество может выступать в качестве такого полюса.
Помимо приведенной мною выше
Так мыслит и чувствует религиозный человек. А светский?
Светский человек понимает, что для животного в каком-то смысле смерти нет. Что она есть только для человека. Что только человек знает о ее неизбежности и живет вопреки этому знанию. Знание о смерти отчуждено от человека быть не может. А то существо, которое «освободят», отчуждая от подобного знания, человеком уже не будет. Воля же человека — пока он остается человеком и у него есть воля — будет или волей к жизни, или же… Или же, опять-таки, волей, но волей к смерти. При этом и жизнь, и смерть — не предельные инстанции, к которым адресована воля. Та воля, которую называют «волей к жизни», как минимум, нетождественна животным инстинктам, с которыми эту волю иногда путают. Эта воля к жизни метафизически обусловлена отношением к тому, что называется Бытием. В человеке стремление быть и жить совпадают. И этим человек отличается от животного, которому неизвестно, что значит быть.
Но если за волей к жизни (Эросом) стоит влечение к Бытию, то что стоит за волей к смерти (Танатосом)? Об этом мучительно думал Фрейд. Стоит ли за Танатосом только влечение к небытию? Или же Танатос предполагает наличие влечения человека к фундаментальному антагонисту Бытия? Которым является не небытие как чисто отрицательная категория, а Тьма, Иное. Нечто, обладающее отрицательной активностью. Причем активностью фундаментально метафизической.
Мигель де Унамуно, осудивший испанских фалангистов за некорректность их восклицания «Да здравствует смерть!», был, конечно, прав. Ибо смерть как таковая, равно как и ее олицетворение — Танатос, не могут здравствовать. Но и фалангисты были правы. Поскольку на самом деле их пожелание здравствовать было адресовано совсем не к смерти в узком смысле слова и даже не к Танатосу, а к Тьме Предвечной, как к предельному основанию оных. Тьма же Предвечная, в отличие от узко понимаемого Танатоса, может здравствовать. В метафизически отрицательном смысле слова.
Таковы мои соображения в пользу рассмотрения не вполне стандартной двухполюсной схемы, на одном (благом) полюсе которой Творчество. А на противоположном… Можно было бы сказать — Тьма. Но с учетом характера вопросов, которые я сейчас хочу обсудить, удобнее говорить — Танатос. В каком-то смысле Танатос и есть Тьма. Поэтому противопоставление Творчеству Танатоса мне представляется корректным. Но, даже если это и не до
Человек знает, что он смертен. И противопоставляет этому знанию Творчество. Не Любовь все-таки, а именно Творчество. Видимо, это и впрямь так. Но, как минимум, это так для Маркса и его последователей. Для них Творчество способно преодолеть все на свете. В том числе неизбежность человеческой смерти, неизбежность коллапса Вселенной, неизбежность тепловой смерти этой самой Вселенной и так далее. Человек потому и велик, что в нем горит Огонь Творчества. В нем и только в нем. Так это сформулировано Марксом. Конечно, не только им одним. Но Марксом это сформулировано с беспрецедентной категоричностью и страстностью.
Высшее благо — Творчество. Наделен этим высшим благом — человек. И только человек. А потому он вознесен надо всем остальным. Таков гуманизм Маркса. Как может такой гуманизм, будучи мистериальным, мессианским и пророческим, не иметь метафизики? Как может эта метафизика не быть заряженной особыми страстями по Творчеству?
Если есть те, для кого Творчество — это высшее благо, то есть и те, для кого Творчество — это зло. Враги неизбежно должны быть не только у развития, но и у Творчества. Тем более, что слишком они близки друг к другу — Творчество и Развитие.
Посягнувшие на развитие и назвавшие его грехом (Андрей Лоргус) обязательно посягнут на творчество. Ибо где развитие, там творчество как его источник. И, наоборот, где творчество — там развитие.
Посягательство может и должно носить двоякий характер.
Наивным и непродвинутым адептам будет сказано, что человек узурпировал нечто, являющееся исключительной прерогативой Высшего Начала. И потому человеческое творчество греховно (в пределе — порождено не сотворением человека по образу и подобию Божьему, а первородным грехом). Я не говорю, что А.Лоргус и его единомышленники уже сказали нечто подобное. Но связь развития и творчества выведет на это с логической неумолимостью.
Продвинутым же адептам будет сказано, что творчество является уделом жалкого и мерзкого Демиурга (он же иудейский Бог-Творец).
Поскольку советизация и большевизация восхваляла творчество, то десоветизация и дебольшевизация должна его низвергнуть с ложного пьедестала. А как иначе?
Но если человеческая сущность — в творчестве (а это так), то низвержение творчества с пьедестала — это отчуждение человека от его сущности. То есть наивысшее отчуждение.
Вне рассмотрения подобного отчуждения (оно же — дегуманизация) нет политической теории развития.
Вот почему я считаю важным рассмотреть ту «двухполюсность», которую только что описал (творчество и знание о смертности, Творчество и Танатос), еще и с политической точки зрения. Указав на следующие, в каком-то смысле уже именно политические, конечно же, обстоятельства.
Первое обстоятельство — проработанность темы двухполюсности на уровне отдельных дисциплин…. И антропологи, и культурологи, и психологи (причем достаточно разные) накопили очень большой массив данных, свидетельствующих в пользу предлагаемой двухполюсной (знание о смерти — творчество) схемы человеческой уникальности.