Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2

Кургинян Сергей Ервандович

Но я знаю, сколь глубоки корни другого мессианства — русского. Как дышит все тут страстью по историческому пути и историческому же избавлению. Как велико здесь жадное и страстное любопытство к новому, неизведанному и неиспытанному, предельному и спасительному. И русский, и еврейский народ причастны «историкуму» — этой самой сверхтонкой и спасительной пленке исторически страстного человечества.

Религиозное мессианство не терпит наличия мессианского религиозного конкурента. Это породило сложности в отношениях мессиански настроенных иудеев и мессиански же настроенных русских православных людей. Может быть, корни небезоблачности этих отношений еще глубже. Не знаю. Не это мне интересно. И, в любом случае, я меньше всего

хочу превращать огромную сложность этих отношений в сусальный розовый примитив. Я даже не хочу сказать, что, сбросив конфессиональные обличия, два мессианства, русское и еврейское, нашли свой общий знаменатель в марксизме и коммунизме. И слились в экстазе беспроблемной и безоглядной любви друг к другу. Возникли новые сложности. Да и память о старых никогда не исчезает бесследно.

Думаю, что корни сложности отношений иранского и еврейского духа еще глубже. Что не мешало Израилю и Ирану дружить в дохомейнистский период. Но я знаю точно, что сейчас является целью игры. Главная текущая задача — лишить Россию (и именно ее!) права на нахождение в сверхтонкой и проблематичной пленке исторически страстного, готового нести этот Огонь человечества.

Наверное, конечная цель в том, чтобы погасить Огонь и разгромить весь «историкум». Но сейчас все сфокусировано на России. Я кожей чувствую, в какой степени все именно на ней сфокусировано. Не на ее недрах и территории — на этом, зыбком и на ладан дышащем «огневом начале».

Что же касается развития, то тут все как «дважды два четыре». Я не хочу сказать, что развитие является уделом только той части человечества, которая породила тончайшую историческую пленку с ее почти безнадежной волей к спасению через Новое и Невиданное. Но то, что именно эта пленка является мотором развития, вряд ли вызывает сомнение. Возможно ли развитие без новых импульсов культурогенеза и порожденных этими импульсами новых исторических эонов? Что будет это тогда за развитие? Ради чего оно будет осуществляться?

Все эти вопросы наверняка будут получать самые разные ответы. Но то, что страна, входившая в число локомотивов развития, отказавшись от своего «локомотивного права» (оно же — вхождение в историкум) и находясь в ситуации регресса, будет продолжать гибельное движение из историкума в регрессиум, как мне кажется, достаточно очевидно. Впрочем, кого интересует, что будет происходить со страной, отказавшейся от культурогенезисной роли? Саму страну это не слишком интересует, а других и подавно.

Важно перекрыть все возможности для появления нового импульса вообще и на данной территории, коль она к этому предрасположена, в частности. Вырвать с корнем саму возможность возникновения здесь даже подобия нового (или старого) мессианства. И ради этого — если надо, поговорим о хилиастах, а если надо — об учении Платона-Плотина, которое всесильно, ибо верно. Ну, и об Августине, чтобы и этим… как их там… православным — не слишком обидно было. Ну что ж… Об Августине, так об Августине…

Никоим образом не задевая авторитет великого религиозного мыслителя, давайте вкратце сформулируем то, что нам удалось понять в ходе только что осуществленной общесистемной рефлексии на интересующую нас конкретную тему. В сущности, мы установили всего-то лишь невозможность проведения операции по изъятию Исторического из христианства с помощью любых хирургических инструментов. Хоть изготовленных на заводе имени Платона—Плотина, хоть изготовленных на заводе имени Гиммлера—Розенберга. Никоим образом не ставя на одну доску эти разнокачественные заводы, хотя и понимая, что их объединяет странная затея деиудезации христианства, мы показали, что дело не в качестве инструментов, а в невозможности осуществления самой операции. Будь инструменты хоть супер-пупер и хирургом хоть сам Асклепий — все равно операция неосуществима. Ибо христианство содержит в себе историческую страсть, так сказать, на клеточном уровне.

А

учение Платона—Плотина на том же клеточном уровне содержит в себе отвращение к этой исторической страсти или же, как минимум, глубочайшую духовную несовместимость с оной. В детском стишке долго выбирается няня для мышонка, которого надо покачать… Перебирая нянь для своего мышонка, мама-мышка, наконец, при одобрении сыночка выбирает на роль няни кошку.

Учение Платона—Плотина — это кошка в виде няни для мышки. Но как же Августин? Он ведь в самом деле что-то для чего-то там применял? Тут важно понять, что и для чего. Прошу прощения за ценностно фрустрирующее сравнение, но представьте себе, что христианство — это красные (историческая страсть), а Платон-Плотин — это белые (антиисторическая страсть или глубочайшее историческое безразличие). Можно ли использовать белых в красном проекте? Или — роялистов в якобинском проекте? Или, наконец, трагический пессимизм греков в исторически оптимистическом христианском проекте?

Можно! И именно этим занимался Блаженный Августин. А также — Сталин. Или — Наполеон Бонапарт. Подобное явление называется термидорианством. Блаженный Августин — это метафизический термидорианец Великой Христианской революции. Именно метафизический! И в этом его отличие от названных мною термидорианцев-политиков. Но он именно термидорианец. В этом его, Августина, сходство с совсем иными, нежели он, персонажами.

Прежде всего — о сути Августина и его роли.

Блаженный Августин был выдающимся религиозным мыслителем, одним из крупнейших интеллектуалов своего времени. И в качестве такового занимался тем, чем занимается любой подлинный интеллектуал… Он «мысль разрешал», по выражению Алеши Карамазова.

Но Блаженный Августин был не только мыслителем. Он был еще и церковным деятелем. Он строил церковь, наряду с другими. Осмысливал ее политику, формировал ее идеологию. Такие роли редко сочетаются без ущерба друг для друга. А в Августине они сочетались. В Фоме Аквинском — нет, а в нем — да. И потому чтение Августина поучительно не только в силу богатства его идей, но и в плане обучения диалектике страстей. Ибо органически (гармонично или как хотите еще) такие контрастные, чтобы не сказать взаимоисключающие, роли, как «религиозный мыслитель» и парт… прошу прощения, «церковный строитель» сочетаются только тогда, когда две страсти — по церкви и по истине — сливаются воедино.

Ну, а теперь — о термидорианстве, как политическом, так и ином. То есть о том, что объединяет Августина с совершенно иными фигурами, которых я (по своей прихоти, видимо) ставлю с ним в один ряд. Я попытаюсь показать, что это не прихоть вовсе, а системная аналогия, чья эффективность искупает некоторую ценностную фрустрацию, возникающую у почитателей Августина.

Никто не описал суть термидорианства лучше, чем Сергей Есенин в своем отрывке «Ленин» из поэмы «Гуляй-поле». Вся суть термидорианства с поразительной емкостью выражена в нижеследующих строках:

Его уж нет, а те, кто вживе, А те, кого оставил он, Страну в бушующем разливе Должны заковывать в бетон. Для них не скажешь: «Ленин умер!» Их смерть к тоске не привела. …………….. Еще суровей и угрюмей Они творят его дела…