Исчезновение. Похищенная девушка
Шрифт:
– В каком месте у реки?
– Что?
– В каком месте?
– Откуда мне знать? Там повсюду эта атмосфера.
– Ну, вы шли вверх по реке от Сэлкотта или вниз?
– О, конечно же, вверх.
– Почему «конечно же»?
– Мне нужна большая площадка, чтобы танцевать. А такие площадки есть только выше Сэлкотта. Вниз от деревни сплошь крутые берега и утомительные переплетения корней. Корни. Грубая, непристойная штука. Они…
– Вы можете найти место, где вы танцевали в среду вечером?
– Найти?
– Показать мне.
– Каким образом? Я никогда
– Припомните, пожалуйста, вы кого-нибудь видели, пока были у реки?
– Никого, кто был бы достоин запоминания.
– «Достоин запоминания»?
– Время от времени я натыкался на любовников в траве, но они, как вы говорите, сдаются вместе с домом. Они – часть… часть декорации. Незапоминающаяся.
– Тогда, быть может, помните, когда вы ушли от реки в среду вечером?
– О да, прекрасно помню.
– И когда же?
– Когда полетела падающая звезда.
– В котором часу это было?
– Откуда мне знать? Терпеть не могу падающих звезд. От них у меня сводит живот. Хотя я подумал, что это был бы неплохой финал для моего балета – падающая звезда. Понимаете, как будто оттолкнулся от «Видения Розы». Это заставит город говорить, покажет всем, что я еще могу…
– Мистер Ратов, как вам кажется, каким образом Лесли Сирл мог оказаться в реке?
– Оказаться? Упал, наверное. Такая жалость. Загрязнение. Река так красива, ее следовало бы поберечь для чего-либо прекрасного. Офелия. Шалотт. Как вы думаете, из Шалотт можно сделать балет? Все, что она видит в зеркале. Это идея, не правда ли?
Грант сдался.
Он вышел из машины и пошел по улице туда, где плоский каменный фасад Ху-Хауса нарушал череду розовых, желтых и просто беленых фронтонов деревенских домов с остроконечными крышами. Ху-Хаус стоял на панели, как и другие дома, но к его входной двери вели три ступени, так что первый этаж был приподнят над уровнем улицы. Это придавало дому чувство собственного достоинства, некую отстраненность от будничных дел. Дергая ручку викторианского колокольчика, торчавшую из начищенного до блеска медного круга, Грант мысленно благословил того человека, который взял на себя труд восстановить это здание, – кем бы этот человек ни был. Он сохранил дом, не пытаясь исказить его первоначальный вид, сделав из него, таким образом, музейный экспонат. Дыхание веков исходило от стертых ступеней, от медного колокольчика. Очевидно, масса денег была потрачена, чтобы привести дом в нынешнее состояние, подобающее такому строению, и Грант подумал, что одно спасение Ху-Хауса уже оправдывает существование Тоби Таллиса.
Дверь открыл слуга, словно вышедший из какой-нибудь пьесы Тоби. Вежливый, но с непроницаемым видом. Как монолит, он загораживал собой вход.
– Мистер Таллис никогда не принимает до ленча, – произнес слуга в ответ на вопрос Гранта. – По утрам он работает. Встречи с прессой – в два часа дня. – Он потянулся рукой к двери.
– Разве я похож на репортера? – резко проговорил Грант.
– Ну нет, этого я сказать не могу, сэр.
– Нет ли у вас маленького подноса? – спросил Грант неожиданно вкрадчивым голосом.
Слуга покорно повернулся и со стоящего в холле столика в стиле Якова I взял серебряный подносик для визитных карточек.
Грант положил кусочек картона на поднос и сказал:
– Передайте мой привет мистеру Таллису и скажите, что я буду ему благодарен, если он уделит мне три минуты.
– Конечно, сэр, – поклонился слуга, боясь даже взглянуть на карточку Гранта. – Не будете ли вы так любезны войти и подождать?
Он исчез в задней части дома и закрыл за собой дверь комнаты, за которой слышалась болтовня, отнюдь не свидетельствовавшая о том, что хозяин работает. Через мгновение слуга вернулся. Не согласится ли инспектор Грант пройти? Сюда, пожалуйста. Мистер Таллис будет рад встретиться с ним.
Комната в задней части дома, как обнаружил Грант, выходила в большой сад, спускавшийся к берегу реки. Здесь был иной мир, совершенно не похожий на мир деревенской улицы, откуда Грант только что пришел. Комната была гостиной, обставленной самыми лучшими «экспонатами», которые Гранту приходилось видеть вне музеев. Тоби, в необыкновенном халате, сидел перед серебряным кофейным прибором. За спиной Тоби порхал неоперившийся юнец в еще более экстравагантном костюме, державший в руках блокнот и олицетворявший пылкое рвение. Судя по девственной чистоте листов блокнота, он являл собой скорее эмблему занятости, чем профессиональное орудие труда.
– Вы скромны, инспектор, – заявил Тоби, здороваясь с Грантом.
– Скромен?
– Три минуты! Даже газетчики обычно просят десять.
Это должно было прозвучать как комплимент Гранту, но в действительности вылилось в намек на то, что Тоби – наиболее часто интервьюируемая личность в англоязычном мире и что его время бесценно. Как всегда, все, что делал Тоби, было немного «чересчур».
Тоби представил молодого человека как Джайлса Вердена, своего секретаря, и предложил Гранту кофе. Грант сказал, что для него в такой час кофе – либо слишком поздно, либо слишком рано, но пусть мистер Таллис продолжает завтракать. И Тоби продолжал.
– Я расследую исчезновение Лесли Сирла, – проговорил Грант. – И боюсь, это вынуждает меня беспокоить людей, которые лишь отдаленно были связаны с Сирлом. Мы обязаны опросить всех, кто был знаком с Сирлом, что они делали вечером в среду.
– Инспектор, вы дарите мне блаженство, которое я уже потерял надежду обрести. Мне всегда безумно хотелось, чтобы когда-нибудь меня допросили, что я делал в девять тридцать вечера в пятницу тринадцатого числа, но я, право, не мог рассчитывать, что это со мной случится.
– Теперь, когда это случилось, надеюсь, у вас есть основательное алиби на тот вечер.
– У моего алиби есть по крайней мере одно достоинство – простота. Джайлс и я провели эти дивные полночные часы, обсуждая акт второй, сцену первую. Прозаично, инспектор, но необходимо. Я – деловой человек.
Грант перевел взгляд с делового человека на Джайлса и пришел к выводу, что молодой человек находится на той стадии ученичества, когда он сознается даже в убийстве, если это доставит удовольствие Тоби. А такая мелочь, как подтверждение алиби, – плевое дело.