Исход. Экскурсия в мегаполис (журнальный вариант, издание "Шестое чувство")

Нотин Александр

В лице американца Антон, никогда не отличавшийся сентиментальностью, неожиданно для самого себя обрел не только верного соратника, но и друга, родственную душу. Дело было даже не в их схожести — оба молчуны и силачи, — не в общем для обоих военном прошлом, и даже не в духовнике о. Досифее, исповедовавшем и причащавшем — так уж сложилось — почти всех военных общинников. Истоки их дружбы уходили глубже, в ту сокровенную область неизъяснимой взаимной приязни, которая порой возникает даже в огрубевших сердцах по воле таинственных высших начал. Они же, эти начала, побуждали их держаться друг друга в бесчисленных стычках с мародерами и бандитами, составлявших суть и естество их совместного служения православной общине в самые трудные, первые годы после Исхода.

«Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного!» — святая Иисусова молитва, как всегда, тихо и блаженно вплыла в сознание Антона.

Она заполнила собой все уголки его растревоженного ума и утешила так, как может утешить только Его прикосновение. Молитва вернула в настоящее — то единственное место, где течет река жизни и где только человеку и позволено внимать Богу. Прикровенное покаяние генерала не было признаком его слабости или неуверенности. Для воина Христова, как и для любого, впрочем, общинника, молитвенное слово было оградительным крестом, защитой — нет, не от внешнего мира с его бесчисленными искушениями и угрозами — от себя, от своего произвола и главного «внутреннего врага» — гордыни. Кто-кто, а Антон знал горечь самомнения и безбожного одиночества. Старые раны жили в нем, и он берег их темную память, на фоне которой рельефнее и полнее воспринимались бесценные смыслы новой жизни в «Подсолнухах».

Антон любил общину, почитал ее, как родную мать. Лет пятнадцать тому назад его, спившегося и потерявшего человеческий облик ветерана «бесконечной» чеченской войны, подобрал на столичном Казанском вокзале отец Досифей, привез в «Подсолнухи» — тогда маленький хутор в десяток покосившихся изб, — отмыл, обогрел и несколько месяцев тайными народными средствами выводил из запоя и отучал от наркоты. Смутно помнил он этот период своей жизни. В памяти остались лишь рваные кадры: дикие ломки, рези в желудке (от снадобий о. Досифея) и синяки от периодических жестких «вразумлений» подручного старца — отрока Порфирия. Но всему однажды приходит конец. Оправился и Антон. Пришлось ему постигать непривычный для городского человека монотонный и изнуряющий сельский труд. Запомнились долгие ночные беседы с пожилым священником о случае и судьбе, смысле жизни и смерти. Много позже Антон понял, что в тот день на вокзале, когда незнакомый старик, бурча себе что-то под нос, вытащил его из лужи блевотины и безжизненным кулем вволок в пригородную электричку, чтобы увезти прочь от постылого и ненавистного существования, сам Господь осенил его, падшего, крестным Своим знамением и поставил на путь спасения. Уже вступив в церковную жизнь и приняв Бога в плоть и кровь свою, Антон, будто заново, осознал свое истинное предназначение, миссию своей жизни. Понимание и здесь пришло к нему вместе с молитвой и покаянием, соткалось из нитей осознанного христианского бытия, неведомых ему прежде светлых мыслей и чувств. Голос сердца подсказал: ты был рожден воином и должен остаться им! Как солдат, Антон понимал, что подлинной высоты духа ему не достичь никогда: слишком близок к греху, слишком часто приходилось ему испытывать неумолимую совесть и проявлять хитрость и жестокость, балансируя на грани и даже за гранью непререкаемых заповедей Христовых. А потом исповедно смывать то и дело прилипавшее к душе зло и ждать, порой месяцами, разрешения приступить к причастию.

— Вот что, Крис, — Антон стряхнул минутную задумчивость, — свяжись-ка со штабом, только аккуратно, чтобы «дети» не догадались. Пусть там наведут справки насчет батьки этого, как его? — Шпилевого, если такой вообще существует, «пробьют» бородатого по приметам, а заодно посмотрят варианты объезда до Клина. Ну и вообще пусть будут наготове, пока не дадим отбой. Маршрут не менять (это уже Сеньке). И смотреть в оба.

Дорога была пустынной. Редкие встречные грузовики, автобусы и легковушки, все с уродливыми следами вынужденного «тюнинга» — защиты на случай вооруженного нападения, — проносились мимо. Никто из них не сигналил об опасности, как некогда водители перемигивались, предупреждая о «засаде» ГАИ. До Москвы оставалось еще километров сто пятьдесят.

— O' key, boss, сделано, — Крис незаметно снял наушники, зачехлил походную рацию и вопросительно посмотрел на командира. — Может, мальчики — налево, девочки — направо, а? Как думаешь?

— Давай, — кивнул Антон, и Сенька, будто ждал этой команды, начал сбрасывать скорость, прижимаясь к низкорослому сосняку у края дороги.

Автобус ожил, зашевелился, захихикал, заговорил молодым разноголосьем, в котором чудилась разрядка от пережитого (вовсе и не страшного!) приключения. Сенька открыл двери, и юность хлынула из тесноты и недвижья на волю, разлетелась по дальним кустам, а потом, счастливая, сгрудилась на небольшой полянке, развернула нехитрую снедь, пропела «Отче наш» и «Благослови» и отдалась беззаботному отдыху.

«Взрослые дети, — подумал Антон, и снова к сердцу его подступил холодок тревоги и щемящей

ответственности за них всех — первых детей общины, не видевших Большого города. — Храбрятся, чижики». Он не осуждал их. Боже упаси! Просто для него, пятидесятилетнего ветерана и потомственного москвича, город никогда не был загадкой и манящей тайной. Он оторвался от него — а с ним и от всей своей нескладной прежней жизни, — как последний лист отрывается от умирающего дерева: тихо и невозвратно. А они? Многие вообще никогда в жизни так далеко не отъезжали от усадьбы. А тут сразу в столицу, о которой старшие рассказывали неохотно, урывками и всегда с оттенком таинственности. Недомолвки взрослых только распаляли юные умы. О Большом городе среди молодежи ходили разные слухи и истории — большей частью переиначенные, а то и вовсе фантастические. Город являлся им во снах, пугал и завораживал, отталкивал и звал к себе. Возможно, в них говорили гены, ведь родители почти всех ребят были потомственными горожанами.

Так или иначе, но однажды — случилось это лет десять тому назад — Совет старейшин принял соломоново решение: невзирая на трудности и риски, организовывать для молодых что-то вроде экскурсий в мегаполисы — Москву или Питер, чтобы те воочию смогли увидеть, где и как жили их предки. Главное же — чтобы они поняли, почувствовали, усвоили, от чего те ушли. Поездки были небезопасны, но они как нельзя лучше дополняли уроки истории Исхода. Община знала, что доживавшие свой век «вавилоны» не оставят в покое ее детей, будут издалека тянуть к себе неопытные души; изоляция только усилила бы интерес молодых к «запретному плоду». Город был и оставался средоточием зла, но зло так искусно маскировалось, так соблазнительно и разнообразно переливалось огнями, так заразительно взывало «испытать удачу», «проявить удаль», «познать новое», что юная душа могла невольно поддаться соблазну. Поездки вскрывали нутро города. Не на словах, а опытно они помогали почувствовать концентрированный ужас и одиночество «маленького человека» в механическом чреве мегаполиса, цену отпадения от природы и Бога. Это не было панацеей, но действовало безотказно. Благодаря экскурсиям, город переставал быть тайной. Свободное от иллюзий, здоровое сознание «детей общины» не могло не содрогнуться от соприкосновения с «каменным мешком», полным всех известных человечеству страстей и пороков. Собственно говоря, именно этого результата и добивался Совет.

До начала экскурсий случаев ухода из общины было не так уж много; часть «беглецов» благополучно вернулась, но некоторые сгинули в пучине лихолетья, оставив глубокие незаживающие раны в духовной памяти жителей «Подсолнухов». После первых же поездок в мегаполисы самовольные уходы прекратились вовсе, но Город — творение Каина — продолжал взимать свою кровавую дань по-новому — человеческими потерями, которыми сопровождалась едва ли не каждая экскурсия. Для Антона эти поездки стали настоящим испытанием, боевыми вылазками в глубокий тыл врага, с той лишь разницей, что в «обременение» ему давалась группа «чижиков», которых надо было, если потребуется, ценой жизни доставить обратно целыми и невредимыми.

Миновали Калинин, помигав на выезде милицейскому патрулю. Дорога ожила, деревни начали чередоваться с поселками городского типа. Появились первые коттеджи. На всем лежала печать трагических событий последнего десятилетия: разрушенные и сожженные дома, остовы каркасов и обугленные свечки печей, поваленные заборы и разобранные кровли — все живо напоминало о не столь уж далеких (кое-где не утихавших и поныне) боях за землю и крышу над головой. В атаку шли вчерашние горожане — обездоленные и отчаявшиеся, изгнанные из своих «вавилонов» невиданным взрывом урбанистской цивилизации, в одночасье разметавшим наспех, без Бога построенное и позолоченное благополучие.

Антон и его товарищи не были прямыми очевидцами и участниками тех событий. Не до того было. К 2020 году «Подсолнухи» разрослись и окрепли. К общине добровольно примкнули несколько полуразвалившихся великолукских колхозов, десятками семей начали стекаться и обустраиваться переселенцы из разных уголков России и зарубежья. Все силы были брошены тогда на строительство. Благодаря запуску нескольких цехов по производству быстро возводимых зданий, поселки росли, как грибы. Общинники сбивались с ног, но жилья все равно не хватало. Срочно закупалась новая техника, засевались поля, множились стада. Ожидание предстоящей беды удваивало силы. Денег хватало — помогали православные фонды и сочувствующие предприниматели. Катастрофически не хватало времени. Тем не менее, к началу Исхода «квартирный вопрос» был в основном решен, а темпы ввода новых домов даже позволили создать резервный фонд жилья (очень скоро пригодился и он). Община обеспечивала себя всем необходимым, даже энергией и теплом. Молитва и труд сплотили людей, подготовив их к грядущим испытаниям.