Исход. Том 1
Шрифт:
Франни чуть не рассказала ей о ребенке, носимом под сердцем (теперь ему шел уже четвертый месяц), но что-то удержало ее. Она боялась, что это может только ухудшить, и так неважную ситуацию.
Итак, теперь их было шестеро вместо четверых (Глен категорически отказался вести мотоцикл и ездил позади Стью или Гарольда), но с появлением еще одной женщины ситуация не изменилась.
А что же с тобой, Франни? Чего хочешь ты?
Если уж она вынуждена существовать в мире, подобном этому, думала Франни, с биологическими часами
Вместе с исчезнувшей цивилизацией слетели весь лоск и блестящая мишура с двигателя человеческого общества. Глен Бейтмен очень часто касался этой темы, и всегда казалось, что это чрезвычайно нравится Гарольду.
Женское равноправие, решила Франни (думая, что раз уж ей нужно стать откровенной, то она будет откровенной до конца), было не больше (но и не меньше) чем просто результатом технологического общества. Женщинам повезло с их телом. Они были меньше. Они были созданы быть более слабыми. Мужчина не мог воспроизвести себе подобного, но женщина могла — даже дета знают об этом. А беременная женщина — вообще очень уязвима. Цивилизация создала некий защитный зонтик, провозгласив равенство полов. «Освобождение» — этим одним словом сказано все. До создания цивилизации с ее щадящей системой защиты и милосердия, женщины были рабынями. Давайте не будем приукрашивать: рабыни, вот кем были мы, подумала Франни. Затем царству дьявола пришел конец. И Женское Кредо, которое следовало бы начертать на стенах офисов женских журналов, стало таковым:
«Огромное вам спасибо, Мужчины, за железные дороги. Благодарим вас, Мужчины, за изобретение автомобилей и за истребление краснокожих индейцев, которые, возможно, думали, что им стоит пожить в Америке немного дольше, так как они все-таки были здесь коренными жителями. Спасибо вам, Мужчины, за больницы, полицию, школы. А теперь мы хотели бы иметь право голоса и право устраивать жизнь по-своему, самим решать свою судьбу. Когда-то мы были движимым имуществом, но теперь это устарело. Дни нашего рабства должны закончиться; мы хотим рабства не более, чем пересечь Атлантический океан в утлом суденышке под парусами. К тому же в свободе больше прекрасного, чем в рабстве. Мы не боимся летать. Благодарим вас, Мужчины».
И что тут возразить? Ничего. Красные могут ворчать по поводу сжигаемых бюстгальтеров, реакционеры могут играть в интеллектуальные игры, но истина может только улыбаться. Теперь же все это изменилось. В течение нескольких недель изменилось все — насколько сильно, только время покажет. Но ночи остались прежними, и в этой ночи она знала, что ей необходим мужчина. О Господи, как же сильно она нуждалась в мужчине!
И дело было даже не в самосохранении и не в защите ребенка. Ее влекло к Стью, особенно после Джесса Райдера. Стью был спокойным, умелым, но больше всего он был, как сказал бы ее отец, «двадцатью фунтами добра в десятифунтовом мешке».
И она нравилась ему. Франни прекрасно понимала это, знала это с того самого момента, когда они впервые обедали вместе в пустом ресторанчике в день Четвертого июля. На мгновение — всего лишь на секунду — их глаза встретились — и между ними
Если бы только был кто-то еще, кто-то помимо Гарольда, но его не было, и она боялась, что не сможет ждать слишком долго. Она вспомнила тот день, когда Гарольд, очень неуклюже, попытался заняться с ней любовью, пытаясь сделать свое право собственника полным и неопровержимым. Сколько с тех пор прошло времени? Недели две? Кажется, намного больше. Все прошлое теперь кажется таким далеким. Оно тянется, как размякшая ириска. Из-за ее беспокойства, что же делать с Гарольдом, и ее страха, что тот может сделать, если она сойдется со Стюартом, а главное, из-за страха перед снами она никогда не сможет заснуть.
Вот так размышляя, Франни провалилась в сон.
Когда Франни проснулась, было еще темно. Кто-то тряс ее за плечо.
Она бормотала что-то, протестуя, — сон ее был освежающим, без сновидений, впервые за целую неделю, — но потом Франни неохотно выплыла из него, думая, что уже утро и пора отправляться в путь. Но почему они хотят ехать в темноте? Когда она села, то увидела, что луна еще стоит в небе.
Гарольд будил ее, и Гарольд был напуган.
— Гарольд? Что-то случилось?
Она увидела, что Стью тоже встал. И Глен Бейтмен.
Перион стояла на коленях около того места, где они вечером разводили костер.
— Марк, — сказал Гарольд. — Он заболел.
— Заболел? — переспросила Франни, а с другой стороны потухшего костра раздался женский стон. Оттуда, где стояла на коленях Перион и где находились двое мужчин. Франни почувствовала, как ужас поднимается внутри нее черной колонной. Болезнь была тем, чего они боялись больше всего.
— Это не… грипп, ведь так, Гарольд? — потому что, если Марк свалился от запоздавших шагов Мертвой Хватки, это означало, что и всем им может грозить то же самое. Возможно, вирус все еще бродит вокруг них. Возможно, он мутировал. Чтобы получше полакомиться тобой, дорогая.
— Нет, это не грипп. Совсем не похоже. Фран, вчера вечером ты ела консервированные устрицы? Или, может быть, в обед?
Франни попыталась вспомнить, но ум ее все еще был затуманен сном.
— Да, я ела их и в обед, и в ужин, — ответила она. — Вкус у них был отличный. Я люблю устрицы. Это пищевое отравление? Да?
— Фран, я просто спрашиваю. Никто из нас не знает, что это. Ведь среди нас нет доктора. Как ты себя чувствуешь? Ты здорова?
— Вполне, только хочу спать.
Но она уже не хотела спать. Сон прошел. Еще один стон долетел с другого края лагеря, как будто Марк обвинял ее в том, что она так хорошо чувствует себя, в то время как ему совсем плохо.
Гарольд сказал:
— Глен считает, что это аппендицит.
— Что?
Гарольд только горько улыбнулся и кивнул.
Франни встала и подошла к остальным, собравшимся вместе. Гарольд тенью следовал за ней.
— Нужно помочь ему, — сказала Перион. Механически, как будто повторяла это уже тысячи раз.