Искатель, 1996 №5
Шрифт:
— Я пойду с вами, — сказал Кори.
— Хорошо, будьте моим спутником, — согласился Гиллель. — Пройдемся немного на свежем воздухе, а то в гостиничных номерах у меня мурашки бегают по телу. Идемте, Дотторе.
Когда Кори был уже в дверях, Гиллель внезапно нанес ему яростный удар в солнечное сплетение. Кори упал и потерял сознание.
Глава 25
Моросил непрестанный, нудный дождь. Серые тучи поднимались из низины, окружающей город Лугано, и изливали на землю влагу в этом непрерывном круговороте.
Андрес Гузман ехал на «мерседесе» вдоль берега Луганского озера. Он миновал белые виллы Парадизо, проехал
Гузман возвращался из игорного дома «Чемпион», с ничейной полосы между Швейцарией и Италией. Он пребывал в отличном настроении, но вовсе не потому, что выиграл несколько тысяч франков. В чем в чем, а в деньгах Гузман не нуждался. Миллионы франков скопились на его счетах в швейцарских банках. Когда си обратился с просьбой о предоставлении ему вида на жительство и банки предоставили Федеральному правительству в Берне сведения о его состоянии, то указали, что Гузман владеет «более чем десятью миллионами франков». Точная сумма, разумеется, названа не была.
Гузман выстроил себе дом возле крохотной деревушки Вернате. Со времен Римской империи Швейцарский кантон Тичино был излюбленным местом, где селились пришельцы.
Гузман имел вид преуспевающего, довольного собой человека. На нем отменно сидел твидовый костюм, сшитый итальянским портным. Среднего роста, грузный, толстая, мускулистая, как у борца, шея, выпуклая грудь, круглый, как огромное пушечное ядро, живот, крепкие, сдобно каменные колонны, ноги. Гузман производил внушительное впечатление. А синие противосолнечные очки придавали ему загадочность детектива. Он снимал их только ночью, у себя в спальне.
Он жил в своем доме один — так было безопаснее. Гузман привык не доверять никому, даже своим ближайшим друзьям, ибо знавал времена, когда, чтобы выжить, приходилось дорого расплачиваться за дружбу, а такие времена — кто знает — могли еще вернуться.
Но вот, наконец, и деревенька Вернате. Мощенные булыжником улочки здесь так узки, что машине приходится чуть ли не протискиваться между домами. В беспорядке разбросанные старинные домики словно жались в укрытие, притулившись к склону горы у самого ее подножия. Местные крестьяне выращивают виноград и ухаживают за крохотными садиками, пасут коз и разводят кур.
Кроме пары пожилых супругов, приходивших убирать у него в доме, и кухарки, диалекта которых он не понимал, Гузман ни с кем не поддерживал никаких знакомств. Когда он проезжал мимо церкви, какая-то старая женщина что-то взволнованно прокричала ему вслед, но он не обратил на это внимания.
Дом Гузмана, построенный по проекту видного швейцарского архитектора, стоял чуть ниже дороги. Гузман поставил машину в гараж и пошел к дому — вниз, по мокрым от дождя ступенькам. Поглядывая на ватные облака, заслонившие собой весь мир, он казался самому себе Богом, прокладывающим путь сквозь хляби небесные перед сотворением Мира.
Тихо шелестел дождь — и больше ни единого звука вокруг. Гузман любил тишину. Слишком уж много шума пришлось на его прошлое. Стрельба, свист и разрывы бомб, рев самолетов, рявкающие и лающие команды, крики пытаемых и гибнущих людей. Не так-то просто избавиться от такого груза воспоминаний.
Хотя при Кастро Гузману не продлили старый кубинский паспорт, швейцарское правительство в Берне выдало ему все необходимые документы, и он хил в Швейцарии под маркой дипломата и политического эмигранта. При нем постоянно имелась крупная денежная сумма для оказания помощи людям, которые тайно и, как правило, ночью посещали его время от времени. Сухощавые, с худыми лицами, бывшие эсэсовцы, не имеющие постоянного пристанища. Гузман переправлял их в Египет или в Южную Америку. Но сам оставался поблизости от страны, которая, как втайне надеялся Гузман, еще призовет его под свои знамена. Порой мечты и надежды срывали его с места и влекли в дорогу — на границу между Швейцарией и Германией. Он приезжал туда лишь затем, чтобы постоять, глядя на Фатерланд по ту сторону границы. Не сформировалась ли там новая партия, не признающая вины Германии в развязывании Второй мировой войны и справедливо отрицающая военные преступления? И нет ли уже сейчас представителей этой партии в Германском бундестаге? Еще возродится, надеялся он, истинный германский дух, и он, Гузман, выходец из народа и патриот, герой войны, типичный представитель нордической расы, образец тевтонской отваги и верности, с гордостью носивший изображение черепа со скрещенными костями на своей солдатской фуражке, еще обретет прежние силу и влияние.
Гузман отряхнул от дождевых капель шляпу и пальто, отпер дверь своего дома и, пройдя несколько ступенек, вошел в гостиную, большое окно которой выходило на заснеженные горы, за которыми простерлась Германия…
Шаги Гузмана бесшумно тонули в толстом тяжелом ковре. На стенах, облицованных панелями из дорогой тропической древесины, висели картины, не какой-нибудь ущербный модерн, а солидные, добротные произведения искусства, правдиво отображающие красоту Германии. Ротенбург на Таубере, Нюрнберг, каким он был до налета бомбардировщиков, сравнявших его с землей, Ульм, Мюнхен и мирные, патриархальные селения, где еще до сих пор сохранилась чистая германская кровь. Раз уж его дом не в Германии, так пусть хоть Германия будет в его доме!
Гузман нажал кнопку — и отодвинулось в сторону большое зеркало, за которым открылся бар. И тут Гузман увидел в зеркале стоящего сзади него незнакомого человека.
— Хэлло, Геслер, — сказал этот человек.
Гузман сразу отметил про себя, что это не его прежний соратник. Среди них не было таких — южан, жителей Ближнего Востока, евреев или, может быть, кубинцев.
— Что вы здесь делаете? — спросил Гузман.
Лишь теперь до него дошло, что этот человек знает его настоящую фамилию, преданную забвению с того дня, когда Гузман выбрался из бункера фюрера на руины Берлина.
Темные глаза Гиллеля не отрывались от лица Геслера.
— Годами ждал я этой встречи с тобой, Геслер, — сказал Гиллель.
Геслер ничем не выдал себя, не выказал страха. Слишком часто приходилось ему смотреть в лицо смертельной опасности, и не так-то просто было застигнуть его врасплох. Возможность, что кто-то опознает его несмотря на темно-синие стекла очков, поседевшие волосы и раздобревшую фигуру, существовала всегда. Но этот человек был слишком молод, и они не могли встретиться в те времена, когда Гузман был Геслером.
— Я вас не знаю, — сказал Геслер. — И моя фамилия Гузман, а не Геслер.
Он медленно, как бы невзначай приближался к шкафу из тикового дерева. Там в верхнем выдвижном ящике лежал заряженный пистолет.
— Нет, ты знаешь меня, — сказал Гиллель. — Последний раз мы встречались в Праге в сорок четвертом году. Ты допрашивал меня по доносу нашего друга Ван Кунгена о моем участии в заговоре против Гитлера. Мне не в чем было признаваться, потому что в заговоре я не участвовал и тогда ты вызвал к себе Метцнера, помнишь такого? С ним явились еще четверо каких-то громил. Они повалили меня на пол, и Метцнер кастрировал меня перочинным ножом. И все это у тебя на глазах. Он еще огорчился, что был в тот день не в ударе: «Что-то у меня сегодня руки дрожат». Помнишь? Я еще не успел потерять сознание и своими ушами услышал это, когда те четверо выносили меня из номера триста тридцать один отеля «Амбассадор».