Искатель, 2014 № 07
Шрифт:
— Так уж и ревнует? Может, я ей просто не нравлюсь.
— В том то и дело, что нравитесь. Специально подгадали сегодня момент, когда ее дома не будет?
— Что правда, то правда. Не скрою, маэстро, я знаю, во сколько ваша мама отправляется в магазин за продуктами.
— У нас не так много времени до ее прихода. Если не хотите с ней встретиться признавайтесь сразу, с чем пожаловали. Наверняка повод серьезный.
— Да, повод есть. И серьезный. Ярослав, вы знаете, что утонула Раиса Квасова?
— Знаю. Мама мне рассказала. И что?
— Она сказала, что к вам приходил полицейский?
— Разумеется. В доме хозяин все-таки я, несмотря на патологическое мамино желание
— В полиции знают, что Квасова публично обвиняла вас в педофилии. И у них к вам есть масса вопросов.
— Не удивительно. Вы не в курсе, что их больше интересует, моя педофилия или как я прикончил госпожу Квасову?
— Перестаньте! Майор Посохин попросил меня с вами поговорить. Тема очень деликатная и Павел Петрович не хочет, чтобы их интерес к вам в связи с данным делом вылез наружу.
— И он также не хочет подставляться, если все окажется бредом взбалмошной тетки и я подам иск в суд о защите чести и достоинства моей персоны.
— И поэтому тоже. Кстати, а почему вы не обратились в суд, когда Квасова бросила вам такие обвинения?
— Потому, что она несчастная женщина. При всей ее наглости. Сожалею, что мне приходится об этом говорить, но положение вынуждает. Она была в меня влюблена и, не встретив взаимности, в отместку вашего покорного слугу облила помоями. Какой может быть суд? Что вы на меня так смотрите?
— Я не поняла. Разве она не накинулась на вас после того, как мячик, которым вы с ребятней играли в волейбол, упал на посаженные ею цветы? Так ведь было? И причем здесь любовь?
— Это не бред сумасшедшего. — Марков сцепил перед собой пальцы в замок. — Я не собирался никому, кроме матери, об этом рассказывать, но, видно, придется. Одним словом, она мне себя предлагала.
— Прямым текстом?
— Не текстом. Действием. Я довольно грубо ее одернул. По-моему, это более серьезный повод бросить в меня камень, чем помятые цветы. Причина конфликта глубже, чем можно было бы подумать, глядя со стороны.
— И когда это произошло?
— Что?
— Действие.
— …Девятого мая.
— В День Победы? Она что, пьяная была?
— Не была она пьяна! Во всяком случае, мне так не показалось. Что еще хуже.
— Почему?
— Будь она пьяна, ее поступок можно было бы списать на затуманенную голову, а так…
— Вы играете в волейбол с юными девушками — коротенькие юбочки и шортики, обтягивающие грудь маечки, смех… Соглашусь, влюбленная женщина вполне могла взбеситься. Но девочки ведь к вам все-таки ходят, скажут в полиции.
— И мальчики ходят. Педофилы, насколько мне известно, чаще интересуются мальчиками. Но только никаких развратных действий с моей стороны по отношению к детям никогда не было, и быть не могло, не говоря уже о половых актах. В неоднозначных ситуациях люди сейчас почти всегда видят что-то грязное. Да и в однозначных, кстати, тоже. Чужого ребенка стало невозможно по волосам потрепать — тут же припишут домогательство. Разумеется, я понимаю, почему у людей появляются такие мысли. Но ведь чье-то мнение не может быть поводом к обвинению в преступлении?
Марков шумно вздохнул и скрестил на груди руки.
— Да, малышню я к себе приглашал и приглашаю. И писал их к тому же! Много писал. Но только портреты, — сказал он, направив на Рыбакову словно дуло пистолета указательный палец. — Никаких ню! — Он снова сплел на груди руки. — Если господа полицейские желают, могут у меня обыск провести в любой момент. И здесь, и дома. Компьютеры могут проверить. Телефоны. Я даже без ордера позволю это сделать. Чудовищно, — Марков раскинул руки в стороны, — но люди не понимают, что с детьми мне просто интереснее общаться! — Он, словно обессилев,
— Не знаю, как-то все…
— Вы должны это сделать! Мне может понадобиться не только плечо адвоката, но и ваши заверения, что я человек порядочный, если уж пошли такие разговоры. Ваше слово в Бирючинске весьма весомо, насколько мне известно. Вперед. Да не тяните время!
— Хорошо! Мысль, в общем, верная. Начнем тогда с холстов, — неожиданно для самой себя согласилась Рыбакова.
Валентина Васильевна осмотрела все натянутые на подрамники холсты и стоявшие под рабочим столом разнокалиберные листы картона. Некоторые живописные работы были выполнены на стекле и жести. Их она тоже осмотрела. Две работы — весенний сад в цвету и лесное озеро — ей очень понравились, но своего восторга она не показала. Марков не любил, когда восхищались его пейзажами. Наверное, не хотел, чтобы люди, даже мысленно, проводили параллели между его полотнами и картинами его знаменитого отца.
— Ничего неблагопристойного я не увидела, — сказала Рыбакова, собираясь присесть в кресло после более чем получаса поисков.
— Принимайтесь за стеллажи. Там вся графика.
— Смеетесь? Там же папок не один десяток! А рисунков тогда сколько?
— Валентина, я вас прошу!
— Хорошо, я посмотрю.
Рыбакова начала с полок, располагавшихся под потолком. Она залезла на стремянку, взяла одну из папок и села на верхнюю ступеньку.
Она переворачивала листы, почти не глядя. В основном это были пейзажи и натюрморты. Техника исполнения и материалы были разными: пастель, сангина, охра. Иногда попадались портреты и фигуры в полный рост, но ни одного изображения обнаженной натуры за два с лишним часа Валентина Васильевна не обнаружила.
— Ярослав, я уже устала. Пожалейте! — жалобно протянула она, закрывая очередную папку.
— Давайте сделаем перерыв, а потом вы продолжите.
— Идет. Я бросила бы все к чертям собачьим, если бы не понимала, насколько это вам нужно.
— Может оказаться даже нужнее, чем мне на данный момент кажется. Вам чаю?
— Лучше кофе. Старушке надо немедленно взбодриться.
Марков включил электрический чайник.
— Слезайте. И нечего на себя наговаривать. Старушка! У меня отец в семьдесят пять лет кроссы бегал и ледяной водой обливался. А вам и шестидесяти нет.