Искатель. 2013. Выпуск №5
Шрифт:
И изобразив штришок рукой, Лысый метнул ветошь на ст…
…ол, кресла, полки, кровать, окно, темное небо в окне, духота и легкий запах соседского курева в туалете. Все точно так, как помнил. Параноидально точно. Стало быть, никто про это место не знает — по крайней мере, пока. Здесь будет форпост. Землянка. Здесь буду жда… Я проваливаюсь, не успев даже произнести про себя это столь короткое по форме и столь длинное по сути слово. И не могу выбраться из ямы до следующего обеда. Впрочем, «обеда» — сильно сказано: последний таракан тут повесился два месяца назад. На пути из магазина впервые смотрю туда.
И сразу — шальное: а ну как сунусь? Отгоняю: рано пока. Но
Чем ближе заветный этаж, тем выше обороты сердечного двигателя. Вот и дверь — железная, незнакомая. А за нею женщина — как вторая такая же дверь. «Кого вам?» И вот тут-то нападает настоящее замешательство: я толком и не подготовил вступительную речь! За спиною у женщины показываются два мужика — огромные и тоже совершенно мне неизвестные. «Простите. Кажется, ошибся». И, в обратном порядке отсчитывая ступеньки, костерю себя: ну почему, почему ничего не обдумал заранее?! ДЭЗ, райсобес, страховой агент, новый сосед — да кто угодно! Главное — войти! Но вместе со свежим воздухом, очистившим ноздри от подъездной вони, в голову влетели мысли потрезвее: а зачем, собственно, туда так нужно было входить? Даже если там — ОН, что тогда? Быка за рога при всем честном народе? Ты нелеп! Едва-едва улизнул от этих морд — и ну снова суетиться! Замри хоть на время!
И вот я снова взираю на недо-Ленина. Да, так его зовут. Он виден почти отовсюду. Посреди двора, окруженный с трех сторон рядами окон, взирает со своего постамента на провинциальную сирость маленький Ильич с отколотой левой рукой. Свергнутый в девяностые и восстановленный в начале двухтысячных, он был два десятка раз искалечен и подлатан, сотни раз облит краской и бесчисленное множество раз оплеван и обмочен. В конце концов власти отреклись от вождя: не представляет, мол, культурной, и прочее… Но бдительность и рвение местных коммунистов никогда не позволяли изничтожить его до конца. В последние, аполитичные, годы памятник перестал возбуждать вандалов, и к нему уже относились с ироничной нежностью — как к юродивому. Кто-то даже иногда сметал с него пыль. Вот только во взгляде покрытой щербинами бетонной головы вместо положенной ленинской мудрости уже давно сквозит гоголевская грусть.
Опускаюсь рядом на дряхлую лавочку. И замечаю: наблюдают. Нет, «наблюдают» — слишком бесстрастно звучит. Я протагонист на сцене провинциального театра. На крыльце подъезда, откуда я вышел, стоит женщина из той самой квартиры. Рядом с нею — две старушенции. Сразу в нескольких окнах, на втором, на третьем, на пятом этажах застыли фигуры. В окнах соседних домов тоже шевелятся занавески и мелькают головы. Лиц, разумеется, не видно, но на них наверняка одно выражение — то же, что и у матроса, увидавшего с мачты таинственный берег. Страх превращает желудок в черную дыру, норовящую всосать в себя не только тело хозяина, но и все пространство вокруг — вместе с памятником, домами и их обитателями. Я креплюсь, сдерживаюсь, не бегу. Все скудные силы направлены на то, чтобы не дать повода в чем-то меня заподозрить. Вот так, вот так, посиди немного, нагнись, завяжи шнурок, неторопливо оглянись вокруг, зевни… Шире! Во-о-от! А теперь не спеша поднимайся и… не спеша, кому говорят! И двигай! Да не к своему подъезду! В арку — и из двора!
Так, командуя самим собой, я стараюсь выйти из окружения. И совсем не думаю о том, когда и куда буду возвращаться. Как в танце: все внимание —
…ние манной каши — вот что все это напоминало. Бессильный, простодушный толстяк пытался сердиться! Он прямо-таки полыхал гневом.
— Эгоист! Себялюб! Получил, что хотел, — все, сполна! А теперь, только-только столкнувшись с первой трудностью, кидаешься в кусты! Я выполнил свое обещание! И смею настаивать…
К концу каждой фразы его голос взмывал до таких высот, что казалось, Лысый вот-вот всхлипнет. Чувство смешливой нежности, которое вызвала у меня его истерика, говорило о том, что он давно не знакомый и не пациент, а младший брат — не меньше! Но в запредельном приходится отказывать даже младшему брату. Насчет первой трудности он, конечно, загнул: я вовсю бился над трудностями позабористей. Уже на следующий день после открытия стало ясно, что я не смогу, не сумею удержать все это в своей квартире и в своем сознании. Тайна разрывала череп. Как и любому первооткрывателю, мне нужны были соучастники, свидетели, критики, апологеты… Не то чтобы я рассчитывал стать великим. Сфера, с которой пришлось соприкоснуться, была почти совсем чуждой. Доверься я профессионалам — и они мгновенно поднимут все на свой заоблачный уровень, оставив меня на бобах. Но открытие пролагало тропку в самые труднодоступные области человека. Поэтому просто хотелось немножко постоять у истоков — и чтобы меня запомнили — именно в таком положении. Тем более что я имел гигантское преимущество перед всеми профессионалами мира — мою неполноценную голову. И над тем, чтобы как-то подпустить поближе к Лысому головы полноценные во всех смыслах, стоило поднапрячься. Возможно, удалось бы даже облегчить его жизнь, но только надо было пробовать, испытывать. А Лысый по-прежнему не желал жить ни мышкой, ни свинкой, ни кроликом. Надо всем этим я, собственно, и размышлял, когда он огрел меня своей идеей, как обухом по затылку.
— Слушай, давай не тратить нервы на обсуждение заведомо невозможных вещей, — я старался говорить ледяным Тоном.
— А что тут невозможного?! Что?! — визжал Лысый. — Ты уже столько раз съездил в этот дом, столько раз видел и фоткал картину!
— Видел и фоткал. Но ни разу не трогал. Ты хоть понимаешь, о чем просишь?
— Понимаю! Потому и прошу!
— Хорошо, давай оставим пока моральную сторону. Как это выполнить технически? Я ни с того ни с сего вваливаюсь к нему с твоим холстом, никому ничего не объясняя, бегу наверх, по пути всех расталкиваю, а потом возвращаюсь оттуда с другим таким же холстом, гружу его в машину и сваливаю. Так?
— Погоди! Ты же сам говорил, что там подготовка идет! Кругом картины стоят. При таком беспорядке…
— Да откуда ты знаешь, что это за беспорядок и как он выглядит?
— А ты попытайся! Почему ты даже пытаться не хочешь?!!
Я устало опустился в кресло: эта оборона была непробиваема.
Господи, молю, сделай так, чтоб хотя бы визг прекратился!
— Мы, Жень, совсем не о таком договаривались…
— А о чем договаривались? Я должен был написать картину с ним вместе. С ни-и-и-им! А получается что? Просто переписал его вещь? Так я могу и с Бакстом, и с Куинджи, и с самим Дюрером поработать! Не-е-ет! Тут вся суть в том, что я — соавтор.
И раз я не могу оказаться рядом, а ему лучше вообще обо мне не знать, то пусть хотя бы моя картина будет на его выставке. Что, тайная радость — это так много?
— Еще раз говорю: невозможно…
Дальнейшая сцена была в духе фильмов Альмодовара, Озона или кого-нибудь другого, не менее чувственного и модного. Один мужик сидит в кресле, обиженно поджав губы, другой резкими, небрежными движениями перекидывает вещи из шкафа в чемодан. Прощание педиков. Я знал, что все может этим закончиться. И сейчас, когда все этим заканчивалось, ничего не мог поделать: и друг, и научная сенсация, и посмертная слава миражом растворялись в воздухе. Я вскочил.