Искатели необычайных автографов или Странствия, приключения и беседы двух филоматиков
Шрифт:
— «Ком иль фо»! — передразнивает Мате. — Самовлюбленный индюк — вот он кто!
— Ах так? А вы — петух! Самый настоящий. Кохинхинский.
— От кохинхинского слышу. И зачем я только с вами связался…
— Мсье, мсье, — урезонивает бес, — прекратите этот птичий базар! Вспомните гоголевского гусака и не повторяйте ошибки Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. В конце концов, мы ведь можем слушать де Мере и не вступая с ним в личное знакомство!
И вот они парят над столом, за которым в окружении трех наряднейших кавалеров восседает дама лет двадцати пяти со страусовыми перьями в высоко взбитых волосах («Редкая
— Давно же вы не были в особняке де Куланж, дорогой шевалье, — говорит Севинье, обращаясь к де Мере.
Тот отвечает учтивым кивком.
— Ваше внимание поднимает меня в собственных глазах, маркиза. Но так уж я устроен: живя в деревне, тоскую по свету. А два месяца в Париже заставляют меня вздыхать по тишине и скромным сельским удовольствиям… Ваш ход, мадам.
Та внимательно изучает свои карты, прежде чем выложить одну из них на стол.
— Все философы ищут уединения…
Узкая ладонь де Мере грациозно вскидывается, отклоняя незаслуженную честь. Мадам слишком добра! Если он и философ, то не настолько, чтобы совсем не видеть людей, общение с которыми для него истинный праздник.
Маркиза удостаивает его взглядом, из коего следует, что тонкий комплимент шевалье понят и оценен по достоинству.
— Вы, надеюсь, в таких людях недостатка не испытываете ни в городе, ни в деревне, — говорит она с многозначительным ударением на слове «вы». — Кстати, что наш милый Роанне? Я не встречала его целую вечность. А жаль! Он очарователен.
— Образец всех человеческих добродетелей, — вторит де Мере. — Вот и Миттон того же мнения.
— Еще бы! — откликается Миттон — человек с глубокой саркастической складкой у рта. — Ему нет тридцати, зато есть титул герцога и губернаторство Пуату. Вдобавок в день коронации ему выпала честь нести шпагу его величества… Туз треф! Кто же осмелится после этого оспаривать добродетели Роанне?
Страусовые перья в высоко взбитых волосах тихонько подпрыгивают: маркиза негромко смеется. Уж этот Миттон! Ему на язычок не попадайся… И все же Роанне — прелесть, и она его в обиду не даст. Да, между прочим, он все еще надеется получить руку прекрасной мадемуазель де Мем?
Де Мере вскидывает на нее удивленные глаза. Как? Разве она не знает? Помолвки не будет.
Маркиза сочувственно покачивает головой. Бедняжка! Стало быть, ему отказали?
— В том-то и дело, что наоборот! — возражает де Мере. — Не ему отказали, а он отказался. Я пас…
Страусовые перья озадаченно вздрагивают. Отказаться от лучшей партии в королевстве, которой к тому же так страстно и долго добивался? Что за странная выходка!
— Влияние Паскаля, — поясняет четвертый партнер, на красивом лице которого раз и навсегда застыла брезгливая скука. — В последнее время сей новоявленный гений ударился в янсенизм, и Роанне, который только что не молится на Паскаля, последовал его примеру. В конце концов оба — один вслед за другим — покинули Париж и поселились в Пор-Рояле. [57] А младшая мадемуазель Паскаль — так та и вовсе постриглась в монахини!
57
Пор-Рояль (дословно: «пристанище короля») — древний монастырь близ Парижа. С 1623 года — оплот янсенистов, которые расширили его владения
Маркиза потрясена. Однако это уж слишком! Ее искренняя симпатия к Пор-Роялю ни для кого не секрет. Но переехать в обитель?! Да еще в долину Шеврез с ее змеиными болотами и нездоровыми испарениями… Бррр! Это мрачное место способно превратить в мистика даже самого заядлого весельчака…
А четвертый игрок все брюзжит! Он всегда говорил Роанне, что дружба с этим одержимым геометром его до добра не доведет. Великий ученый. Изобрел арифметическую машину. А для чего, спрашивается? Разве может она сделать хоть кого-нибудь бессмертным?
— Узнаю де Барро, — язвит Миттон. — Вечно бранит тех, кто что-то делает, в надежде оправдать собственное безделье.
— Вы и вправду несправедливы, де Барро, — говорит Севинье. — Можно одобрять или не одобрять поступок Паскаля, но не следует забывать, что он наш новый Архимед. О его машине трубит вся Европа. Возможности получить ее добиваются даже монархи. Говорят, шведская королева Христина хлопотала о нейчерез аббата Бурдело, [58] и Паскаль, разумеется, не отказал.
58
Бурдело — французский королевский медик, переехавший в Швецию.
— А все-таки он человек не светский, — упорствует де Барро, — и этим сказано все… У вас снова ремиз, маркиза.
— Не так уж он безнадежен, — снисходительно заступается де Мере. — Он был куда неотесанней, когда мы — я и Миттон — увидели его впервые.
— Так вы с ним знакомы? — живо интересуется маркиза. — Признаться, не ожидала.
— Я тоже, — тонко улыбается де Мере.
— И что ж, каков он?
— Средних лет, простое темное платье, белый воротник… Грубые черные башмаки с квадратными пряжками. Мило, не правда ли? При всем при том ни капли светского такта. То и дело невпопад вмешивался в разговор. Поминутно доставал из кармана длинные полоски бумаги и что-то записывал. И всякий раз сворачивал на свою любезную математику.
Все четверо сдержанно смеются.
— Вполне простительно. — Маркиза насмешливо закусывает губку. — Ведь он математик.
Де Мере комически заводит глаза под потолок.
— Увы, мадам, это самый большой его недостаток! Впрочем, я уж говорил, что он не безнадежен. Несколько дней в хорошем обществе заметно его усовершенствовали. Он прекратил говорить о математике и, право же, стал довольно занятным.
— Настолько занятным, что вы добровольно взяли на себя обязанности его ментора, — подкалывает Миттон.
Де Мере с достоинством выпячивает розовопенную кружевную грудь, отчего и впрямь становится похожим на индюка.
— Никогда не отказываю в советах тем, кто их ищет. И смею надеяться, Паскалю они на пользу. Конечно, всех тонкостей не передашь… Не сомневаюсь, однако, что чужой ум усвоить можно — был бы только искусный учитель! Да вот вам доказательство: теперь мой подопечный уже не так уверен в превосходстве своей математики. Мои наставления склонили его к занятиям философией. Я убедил его, что длинные математические рассуждения мешают ему обрести познания иного, более высокого сорта. Притом такие, которые не обманывают.