Искорка надежды
Шрифт:
— Такое ощущение, будто я почти не помню того, что происходило в моей жизни, — сказал вдруг он.
— Для того чтобы все это пересмотреть, понадобится, наверное, еще одна жизнь.
— Ха! Точно подмечено! — рассмеялся Рэб.
В том, что я его рассмешил, было нечто приятное, но одновременно и неуважительное. Вблизи он вовсе не был тем рослым, крепким человеком, которого я помнил с детства, таким огромным мужчиной, каким он казался с моего места в молельном зале.
Теперь, когда я стоял рядом с ним, он оказался ниже ростом. И выглядел более хрупким. К старости он как будто скукожился. Щеки его обвисли, и хотя в его улыбке по-прежнему сквозила уверенность
Вместо этого я задал вопрос о папках.
— О, в них всевозможные истории, идеи для проповедей, — ответил он. — Я делаю вырезки из газет и журналов. — Он усмехнулся: — Собираю вырезки о «Янкис» [5] .
5
«Нью-Йорк Янкис» — одна из самых знаменитых бейсбольных команд.
Я заметил папку с надписью «Старость». И еще одну, огромную, с надписью «Бог».
— У вас в ней материалы о Боге? — спросил я.
— Да. Пожалуйста, подвинь-ка ее поближе.
Я встал на цыпочки и осторожно, чтобы не сбросить остальные папки, вытянул ту, на которой была надпись «Бог». Затем положил ее на нижнюю полку.
— Поближе, мой Господь, к тебе, — пропел Рэб.
Наконец мы сели. Я открыл блокнот. С годами благодаря журналистской практике зеленый свет семафора включался во мне, как по команде; и Рэб, заморгав, понимающе кивнул — ясно, теперь мы переходим к формальной части. Он расположился в кресле с низкой спинкой и на колесиках. В нем можно было подкатываться к письменному столу и книжным полкам. Я же сел в зеленое кожаное кресло — на мой вкус, слишком уж мягкое. Я, точно маленький мальчик, провалился в него.
— Тебе удобно? — спросил Рэб.
— Удобно, — солгал я.
— Хочешь поесть?
— Нет, спасибо.
— Выпить?
— Спасибо, не хочется.
— Хорошо, — сказал он.
Хорошо так хорошо.
Первого вопроса я не заготовил. С чего же я должен начать? С чего начинают подводить итоги жизни? Я бросил взгляд на папку с надписью «Бог», которая меня, честно говоря, заинтриговала. Что же в ней все-таки было? И вдруг выпалил самый очевидный вопрос к человеку в мантии:
— Вы верите в Бога?
— Да, верю.
Я нацарапал его ответ в блокноте.
— Вы когда-нибудь говорите с Богом?
— Постоянно.
— Что же вы Ему говорите?
— В последнее время? — Рэб вздохнул, а потом чуть ли не пропел: — В последнее время я говорю: «Господи, я знаю, что мы скоро увидимся. И у нас будут приятные беседы. Но пока что, Господи, если уж Ты решил меня забра-ать, забирай немедля. А если Ты решил меня здесь оста-авить… — Рэб развел руки и возвел глаза к потолку. — Дай мне силы сделать то, что необходимо».
Рэб всплеснул руками. Пожал плечами. Впервые в жизни он говорил о своей смерти. И меня вдруг осенило, что я дал согласие не просто на прощальную речь. Теперь каждый вопрос, заданный мной этому старику, будет тем самым вопросом, который я никогда прежде не решался задать самому себе.
— О чем же мне говорить, когда вы умрете?
— Эх, — вздохнул раввин и снова уставился в потолок.
— Так что? Бог вам отвечает?
Рэб улыбнулся.
— Все еще жду ответа, — проговорил он.
ГОД 1966-й…
…К
— Сегодня йорцайт [6] , — говорит она матери.
— Там в буфете, — отвечает мать.
Бабушка низкорослая и полная. Она идет к буфету, но с ее ростом до верхней полки никак не дотянуться.
— А ну-ка подпрыгни, — говорит она мне.
Я подпрыгиваю.
— Видишь там свечу?
На верхней полке маленький стеклянный стаканчик с воском. Из его середины торчит фитилек.
— Эта?
— Эта. Ты осторожнее.
— А для чего она?
— Для твоего дедушки.
Я спускаюсь на пол. Я никогда не видел своего деда. Однажды он чинил раковину в летнем домике, и у него вдруг случился сердечный приступ. Ему было сорок два.
— Это была его свеча? — спрашиваю я.
Мать опускает руку мне на плечо.
— Мы зажигаем свечу в память о нем. Иди играй.
Я выхожу из комнаты, но тут же потихоньку возвращаюсь подглядеть и вижу, как мать и бабушка, стоя возле свечи, бормочут молитву.
Когда они поднимаются наверх, я возвращаюсь в кухню. Свет в ней погашен, но пламя свечи освещает столик, раковину и край холодильника. Я еще не знаю, что это религиозный ритуал. Мне это кажется волшебством. Я думаю: а что, если мой дедушка там? Что, если он — крохотный огонек, один-одинешенек в этой кухне, запертый в стеклянном стаканчике?..
Я ни за что не хочу умирать.
6
У иудеев годовщина смерти кого-то из близких родственников.
Генри впервые в жизни признал Иисуса своим Спасителем, когда ему было десять, в маленьком библейском летнем лагере в окрестностях Биверкиля, в штате Нью-Йорк. Для Генри этот лагерь был отдушиной — две недели вдали от грохота машин и бруклинского хаоса. В лагере дети играли на свежем воздухе, гонялись за лягушками, собирали листья мяты и, промыв их водой, сушили на солнце. А по вечерам вожатые, добавив сахар, заваривали из них чай.
Как-то вечером хорошенькая светлокожая вожатая спросила Генри, не хочет ли он вместе с ней помолиться. Вожатой было лет семнадцать. Стройная, с деликатными манерами, в коричневой юбке, белой с оборкой блузке, она завязывала волосы конским хвостиком и казалась Генри такой красивой, что от ее слов он потерял дар речи.
— Хочу, — проговорил он наконец. — Хочу с тобой помолиться.
Они вышли из домика.
— Тебя зовут Генри, и ты — Божье дитя.
— Меня зовут Генри, — повторил он. — И я Божье дитя.
— Ты хочешь признать Иисуса Христа своим Спасителем? — спросила она.
— Хочу, — ответил он.
Она взяла его за руку.
— Ты признаешься в своих грехах?
— Признаюсь.
— Ты хочешь, чтобы Иисус простил твои грехи?
— Да.
Она приблизила свое лицо к лицу Генри.
— Ты просишь Иисуса войти в твою жизнь?
— Да, — прошептал Генри.
На дворе было тепло. Предзакатное небо порозовело. Генри ощутил мягкую кожу ее лба. Девушка сжала его руку в своей. Ее молитвенный шепот звучал у самого его уха. Это было истинное спасение. И он принял его всей душой.
На следующий день его приятель раздобыл духовое ружье, и они принялись стрелять в лягушек, стараясь прикончить каждую из них наверняка.