Искра жизни (перевод М. Рудницкий)
Шрифт:
Их привозили на тачках, приносили на грубо сколоченных носилках; они приходили, опираясь на плечи товарищей, поддерживая друг друга; их укладывали в коридорах эсэсовской казармы, снимали с них завшивленные лохмотья, которые служили им одеждой, и сжигали это тряпье, после чего вели их в эсэсовскую баню.
Многие вообще не понимали, что с ними собираются делать, они просто тупо сидели и лежали в коридорах. И только завидев пар из приоткрытых дверей, иные обнаруживали признаки беспокойства. Они что-то мычали, порывались
— Баня! Баня! — кричали им провожатые. — Сейчас мыть вас будут!
Ничего не помогало. Скелеты цеплялись друг за дружку, верещали и, словно крабы, упрямо двигались к выходу. Это были те, кто знал слова «парилка» и «баня» лишь в одном значении: газовая камера. Им показывали мыло и полотенца — бесполезно. Они и это уже проходили. Этот трюк часто использовали, чтобы заманить узников в газовые камеры — они так и испускали дух с мылом и полотенцем в руках. И только когда мимо них провели первую партию чисто вымытых арестантов и те кивками и словами подтвердили, что да, вправду баня, даже с горячей водой, а никакой не газ, только тогда они успокоились.
Пар клубился по кафельным стенам. Теплая вода была как прикосновение теплых ладоней. Узники нежились в ней, их тонюсенькие руки с толстыми суставами шлепали по воде, как в детстве. Короста грязи размягчалась. Мыльная пена ложилась на оголодавшую кожу, смывая с нее грязь, и блаженное тепло проникало все глубже, до самых косточек. Горячая вода — они давно забыли, что это такое. Сейчас они лежали в ней, чувствовали ее всем телом, и для многих это был первый миг осознанного избавления и свободы.
Бухер сидел рядом с Лебенталем и Бергером. Их омывало волшебное тепло, то было чувство поистине животного счастья. Счастья второго рождения. Это была новая жизнь, возродившаяся из тепла, проснувшаяся в замерзшей крови и иссушенных клетках. В этом было что-то растительное: жидкое солнце омывало и будило к жизни зачатки и ростки, казалось, погубленные навсегда. Вместе с коркой грязи на коже отпадала и короста грязи с души. Они ощущали уют и покой в простейшей их форме — в тепле. Как пещерные люди у своего первого костра.
Им дали полотенца. Они вытерлись досуха и с изумлением изучали свою кожу. Она по-прежнему была блеклая, вся в пятнах от голода, но им-то сейчас казалось, что она молочной белизны.
Им выдали чистую одежду из каптерки. Они долго разглядывали ее и даже щупали, прежде чем надеть. Потом их отвели в другое помещение. Баня оживила их, но и утомила до крайности. Они шли, сонные и готовые верить любым другим чудесам.
Вид просторной комнаты с кроватями их почти не удивил. Они равнодушно скользнули глазами по ровным рядам и хотели направиться дальше.
— Здесь, — сказал приведший их американец.
Они уставились на него.
— Это нам?
— Да. Спать.
— На скольких?
Лебенталь указал на ближайшую кровать, потом на себя и на Бухера и спросил:
— Двое? — Потом ткнул в Бергера и поднял три пальца: — Или трое?
Американец ухмыльнулся. Он взял Лебенталя за плечи и мягко подтолкнул к первой кровати, потом Бухера ко второй, Бергера к соседней, а Зульцбахера — к следующей.
— Так, — сказал он.
— На каждого по кровати?!
— С одеялом?!
— Я
Они даже раздобыли гроб. Это был легкий черный ящик нормальных размеров, но для пятьсот девятого, конечно, он оказался слишком широк. К нему запросто можно было положить еще кого-нибудь. Впервые за долгие годы у него было столько места на себя одного.
Могилу ему выкопали прямо на пепелище двадцать второго барака. Они сочли, что тут для него самое подходящее место. Был вечер, когда они его сюда принесли. Лунный серп уже повис в мглистом небе. Люди из Рабочего лагеря помогли им опустить гроб в землю.
Нашелся у них и совок. Каждый подошел, набрал немного земли и бросил в могилу. Правда, Агасфер встал слишком близко к краю и свалился прямо на гроб. Его кое-как вытащили. Другие лагерники, из тех, что покрепче, помогли закопать могилу.
Они пошли обратно. Розен нес лопату, ее надо было сдать. Они проходили мимо двадцатого барака. Оттуда как раз выносили мертвеца. Двое эсэсовцев протаскивали его в дверь. Розен остановился прямо перед ними. Они попытались его обойти. Первым шел Ниман, любитель уколов. Американцы отловили его уже за городом и доставили обратно. Именно от него, от Нимана, пятьсот девятый спас Розена. Сейчас Розен чуть отступил, поднял лопату и ударил ею Нимана прямо в лицо. Он замахнулся еще раз, но тут подоспел американский солдат из охраны и почти ласково забрал лопату из его трясущихся рук.
— Come, come, we’ll take care of that later. [15]
Розен весь дрожал, а Ниман отделался небольшой ссадиной на лице. Бергер взял Розена под руку.
— Пойдем. Ты слишком слаб для этого.
По лицу Розена потекли слезы. Зульцбахер подхватил его под руку с другой стороны.
— Они его приговорят, Розен. Он за все ответит.
— Убивать! Убивать таких надо! Иначе все без толку! Иначе их не изведешь!
Они его оттащили. Американец отдал лопату Бухеру. Они пошли дальше.
15
Ладно-ладно, брось, с этим мы сами потом разберемся (англ.).
— Чудно! — немного погодя сказал Лебенталь. — А ведь это ты всегда был против мести…
— Оставь его, Лео.
— Да кто его трогает?
Каждый день все новые заключенные покидали лагерь. Тех, кого пригнали на работы из других стран, если они были здоровы и могли ходить, отправляли группами. Часть поляков остались. Они не хотели в русскую оккупационную зону. В Малом лагере почти все были еще слишком истощены, за ними требовался уход. А многие не знали, куда податься. Родственников либо уже нет, либо раскидало по свету; имущество разграблено; родные места разорены. Они свободны — но что им делать с этой свободой? Они оставались в лагере. Денег не было. Они помогали выгребать грязь из бараков. Им обеспечивали еду и ночлег. Они ждали. Сбивались в компании.