Искра жизни (перевод М. Рудницкий)

Ремарк Эрих Мария

Бергер посмотрел на него. «А Лебенталь правильно его одел, — подумал он. — Он в этом плаще, как паломник. И пойдет паломничать из лагеря в лагерь. От могилы к могиле, хотя кому из лагерников выпала роскошь иметь могилу? Тогда что он собирается искать?»

— Знаешь, — вымолвил Агасфер, — иногда ведь встречаешь людей бог весть где, прямо на дороге.

— Да, старик.

Они смотрели, как уходит эта пара: стар и млад.

— Странно, что мы все так вот разойдемся, — сказал Бухер.

— Ты тоже скоро уходишь?

— Да. Но нам нельзя просто так потерять друг друга.

— Почему же, — проронил

Бухер. — Можно.

— Нам обязательно надо встретиться. После всего, что было здесь. Когда-нибудь.

— Нет.

Бухер поднял на него глаза.

— Нет, — повторил Бергер. — Забывать нам, конечно, об этом не надо. Но и культ из этого создавать тоже ни к чему. Иначе мы навсегда останемся здесь, в тени этих проклятых вышек.

Малый лагерь опустел. Его вычистили, вымыли, а жителей разместили в Рабочем лагере и казармах СС. На него вылили потоки воды и мыла, извели прорву дезинфицирующих средств, но запах смерти и горя, голода и грязи по-прежнему висел над бараками. В ограждениях из колючей проволоки теперь повсюду были прорезаны проходы.

— Ты уверена, что не устанешь? — допытывался Бухер у Рут.

— Не устану.

— Тогда отправляемся. Какой сегодня день?

— Четверг.

— Четверг. Хорошо, что у дней опять есть названия. Здесь-то были только цифры. Семь в неделю. Все на одно лицо.

Они взяли в лагерной комендатуре свои бумаги.

— А куда мы пойдем? — спросила Рут.

— Туда. — Бухер указал на склон холма, где стоял белый домик. — Сперва пойдем и посмотрим на него вблизи. Он принес нам счастье.

— А потом?

— Потом? Можем вернуться сюда. Тут кормят.

— Пожалуйста, давай не будем сюда возвращаться. Никогда.

Бухер глянул на Рут почти испуганно.

— Хорошо. Подожди. Я только возьму наши вещи.

Вещей было немного, но как-никак им дали на несколько дней хлеба и даже две банки сгущенного молока.

— Мы правда уходим? — спросила она.

Напряженное ожидание застыло на ее лице.

— Да, Рут, — ответил он.

Они попрощались с Бергером и пошли к проему, прорезанному в проволочном ограждении Малого лагеря. Они уже несколько раз выходили за забор, правда недалеко, но всякий раз их охватывало странное возбуждение: как это так — вдруг взять и очутиться на той стороне? Казалось, по колючей проволоке все еще бежит незримый и смертоносный электрический ток, и все еще метят в них незримые пулеметы, пристрелянные точнехонько на эту полоску голой, вытоптанной, ничейной земли вокруг лагеря. Их и сейчас пробрала дрожь, когда они сделали первый шаг за этот рубеж. Но потом перед ними раскинулся мир, огромный и нескончаемый.

Медленно, рука об руку, пошли они вперед. Был мягкий, хотя и бессолнечный день. Годами им приходилось передвигаться ползком, крадучись или, наоборот, бежать опрометью, а сейчас они шли распрямившись, спокойно и не таясь, и ничего страшного не случилось. Никто не стрелял у них за спиной. Никто не орал. Не гнался за ними, чтобы избить.

— Непостижимо, — сказал Бухер. — Всякий раз это как чудо.

— Да. Даже почти страшно делается.

— Не смотри назад, ты ведь хотела оглянуться?

— Да. Это сидит вот тут, в затылке. Как будто кто-то силой тебе голову поворачивает.

— Давай попробуем

хоть ненадолго об этом забыть. Сколько сумеем.

— Хорошо.

Они шли дальше и вскоре пересекли тропинку. Перед ними раскинулся нежно-зеленый луг, подернутый желтой накипью примул. Они часто смотрели на него из зоны. Бухеру вспомнились чахлые, засохшие примулы Нойбауэра возле двадцать второго барака. Он отогнал от себя эту картину.

— Пойдем напрямик, нам ведь туда.

— А можно?

— Думаю, нам многое теперь можно. И мы, кажется, договорились, что не будем бояться.

Они ощутили под ногами мягкий шелест травы. Они и этого не помнят. Им знакома только выбитая, вытоптанная земля лагерных плацев и дорожек.

— Давай-ка пойдем вон туда, левее.

Они пошли левее. Куст орешника принял их под свою сень. Они его обошли, они отодвигали его ветки, ощутив на лице его листья и почки. И это тоже было им внове.

— А теперь вот сюда, направо, — сказал Бухер.

И они пошли направо. Это казалось ребячеством, но доставляло им наслаждение. Они вольны идти куда вздумается, никто им ничего не приказывает. Никто не кричит, не стреляет. Они свободны.

— Это как сон, — сказал Бухер. — Только страшно, что проснешься, а там опять бараки и весь этот ужас.

— Здесь другой воздух. — Рут глубоко вздохнула. — Это живой воздух. Не мертвый, как там.

Бухер посмотрел на нее внимательно. Лицо ее слегка разрумянилось, да и глаза вдруг заблестели.

— Да, здесь живой воздух. И он пахнет. Не воняет.

Они оказались в тополиной рощице.

— Можем тут сесть, — предложил Бухер. — Никто нас не прогонит. Можем хоть танцевать, если захотим.

Они сели. Они смотрели на жуков и бабочек. В лагере они видели только крыс да зеленовато-синих навозных мух. Они слушали ласковое журчание ручья под тополями. Ручеек был прозрачный и очень шустрый. В лагере у них все время воды не хватало. А здесь она течет сама — и ее не разбирают. Да, ко многому придется привыкать заново.

Они пошли дальше вниз по склону. Они не торопились и часто давали себе передышку. Потом свернули в лощину, а когда наконец оглянулись, лагерь исчез.

Они долго сидели молча. Лагеря больше не было и разрушенного города тоже. Перед ними был только луг, а над лугом — мягкая пелена неба. Они чувствовали теплый ветер на своих щеках, и, казалось, он продувает черную паутину прошлого, рвет и разгоняет ее своими нежными руками. «Так, наверно, все и должно начинаться, — думал Бухер. — С самого начала. Не с ожесточения, воспоминаний и ненависти. А с самого простого. С чувства, что ты живешь. А не с того, что ты все-таки, несмотря ни на что, жив, как было в лагере. Просто — ты живешь, и все». Почему-то он точно знал: это не бегство. Он помнил, чего хотел от него пятьсот девятый: стать одним из тех, кто выстоит, не сломается, дабы свидетельствовать и бороться. Но он ощутил вдруг и еще одно: ответственность, которую завещали ему мертвые, только тогда не будет для него непосильной ношей, когда к ней добавится еще и вот это ясное, простое и сильное чувство жизни, которое ему тоже надо в себе удержать. Оно, это чувство, будет ему опорой и даст сил на две вещи: не забыть, но и не сгинуть в пучине воспоминаний — как раз об этом Бергер ему на прощание и говорил.