Искра жизни (перевод М. Рудницкий)
Шрифт:
— Ладно.
Они вошли в дверь. В бараке в эту пору даже при входе стояла уже почти непроглядная темень. Был слышен только хриплый шепот Аммерса.
— Вот, Аммерс, — сказал пятьсот девятый. — Нашли для тебя…
Аммерс затих.
— Это правда? — спросил он тихо, но очень отчетливо. — Священник здесь?
— Да. — Хельвиг склонился над ним. — Во славу Господа нашего Иисуса Христа.
— Во веки веков, аминь, — прошептал Аммерс голосом изумленного ребенка.
И они начали что-то друг другу бормотать. Пятьсот девятый и остальные вышли. За порогом их встретил тихий вечер, глубоким покоем разлившийся
— Странно, — сказал он немного погодя. — Иной раз сотнями мрут, и ничего не испытываешь, а потом вон один умирает, и не особенно даже близкий, а чувство такое, будто тысячи…
Пятьсот девятый кивнул.
— Наше воображение не трогают цифры. И чувство к цифрам безразлично. В таких случаях больше чем до одного мы считать не умеем. Раз — и все. Но этого вполне достаточно, чтобы проняло.
Хельвиг вышел из барака. В дверях он чуть пригнулся, и на секунду показалось, будто весь гнет вонючей барачной тьмы он несет на своих плечах, словно пастух паршивую овцу, несет, чтобы отделить от других и отмыть в вечерней благодати. Затем он выпрямился и снова стал обыкновенным арестантом.
— Ну что, дошло у вас до святотатства? — спросил пятьсот девятый.
— Нет. Я не совершал никаких священнодействий. Просто помогал ему в покаянии.
— Поверь, мы бы рады тебя отблагодарить. Сигаретой или куском хлеба. — Пятьсот девятый отдал Хельвигу его миску. — Но у нас у самих ничего нет. Единственное, что мы можем тебе предложить, это порцию Аммерса, если он умрет до ужина. Ужин на него еще выдадут.
— Ничего мне не надо. Я и не хочу ничего. Было бы свинством что-то за это брать.
Только тут пятьсот девятый заметил, что у Хельвига в глазах стоят слезы. Он посмотрел на Хельвига с безграничным удивлением.
— Он хоть успокоился? — спросил он затем.
— Да. Сегодня за обедом он украл у вас кусок хлеба. Просил меня, чтобы я вам об этом сказал.
— Я и так это знаю.
— Он хочет, чтобы вы к нему пришли. Хочет у всех вас попросить прощения.
— Господи! А это еще зачем?
— Он так хочет. Особенно просил одного, Лебенталя.
— Слыхал, Лео? — спросил пятьсот девятый.
— Ему не терпится заключить свою сделку с Богом, вот и все, — заявил Лебенталь непримиримым тоном.
— Не думаю. — Хельвиг сунул миску под мышку. — Чудно, я ведь когда-то и впрямь учился на священника, — сказал он. — Потом бросил. Сам не понимаю почему. Теперь жалею. — Его странные глаза скользнули по окружающим. — Легче переносить страдания, когда во что-то веришь.
— Да. Но верить можно во что угодно. Не обязательно только в Бога.
— Разумеется, — подхватил Хельвиг с такой учтивостью, словно он дискутирует в светском салоне. Он чуть склонил голову, словно прислушиваясь к чему-то. — Это было нечто вроде вынужденной исповеди, — сказал он, помолчав. — Вынужденные крестины бывают сплошь и рядом. А вот вынужденная исповедь… — Лицо его дернулось. — Вопрос для теологов. Мое почтение, господа.
И, словно огромный паук, он заковылял обратно к своей секции. Остальные оторопело смотрели ему вслед. Особенно всех потрясло, как он попрощался — такого они давно уже
— Сходи-ка к Аммерсу, Лео, — сказал Бергер. И после непродолжительного раздумья добавил: — А почему, собственно, нет? Вежливый человек, даже на вы обращается. — Лебенталь все еще медлил.
— Сходи-сходи, — повторил Бергер. — Не то он опять орать начнет. А мы пока Зульцбахера развяжем.
Сумерки сгущались, сменяясь наступающей тьмой. Из города доносился звон одинокого колокола. В бороздах пашни пролегли глубокие тени, синие и фиолетовые.
Сбившись в кучку, заключенные сидели перед бараком. Там, внутри, все еще умирал Аммерс. Зульцбахер понемногу пришел в себя. Сконфуженный, он сидел рядом с Розеном.
Лебенталь внезапно выпрямился.
— А это еще что?
Он напряженно высматривал что-то в поле за колючей проволокой. Там и вправду что-то мелькнуло, потом остановилось, потом снова задвигалось.
— Заяц! — сказал вдруг Карел, мальчонка из Чехословакии.
— Брось болтать. Ты их видел хоть когда-нибудь, зайцев-то?
— У нас дома их много водилось. Когда был маленький, я часто их видел. Ну, тогда, когда я еще был на воле, — пояснил Карел. Для него детство — это было время до лагеря. До того, как родителей отправили в газовую камеру.
— А ведь и вправду заяц. — Бухер прищурил глаза. — Или кролик. Хотя нет, великоват для кролика.
— Боже правый! — воскликнул Лебенталь. — Живой заяц! — Теперь зайца видели все. На секунду он присел, насторожив свои длинные уши. Затем поскакал дальше.
— Ну что бы ему сюда забежать! — От волнения у Лебенталя даже клацнула вставная челюсть. Он вспомнил о ложном зайце, о таксе, которую он выторговал у Бетке за зуб Ломана. — Мы бы его обменяли. Сами не стали бы есть. Обменяли бы и получили в два, а то и в три раза больше мяса из кухонных отходов.
— Не стали бы мы его менять. Сами бы съели, — возразил Майерхоф.
— Вот как? А кто его зажарит? Или, может, ты собираешься его сырьем есть? А пожарить отдашь — только ты его и видел! — распалялся Лебенталь. — Просто удивительно, до чего некоторые люди любят других учить, а сами неделями из барака не вылазят.
Майерхоф считался одним из чудес двадцать второго барака. Целых три недели он пролежал при смерти с воспалением легких и дизентерией. Он до того ослаб, что даже говорить уже не мог. Бергер махнул на него рукой. А он взял и в считанные дни поправился, можно считать, из мертвых воскрес. Агасфер его из-за этого прозвал Лазарем [9] Майерхофом. Сегодня Майерхоф впервые вышел на свежий воздух. Бергер ему запретил, а он все равно выполз. На нем было пальто Лебенталя, свитер умершего Бухсбаума и еще гусарская венгерка, которую кому-то выдали вместо робы. Простреленной ризой, которую Розен получил в качестве исподнего, Майерхоф повязал шею. Все ветераны приложили руку к его экипировке по случаю первой прогулки. Его выздоровление было для них общим торжеством.
9
Намек на евангельскую притчу о воскрешении Лазаря (От Иоанна, 11, 1—44).