Искра жизни (перевод М. Рудницкий)
Шрифт:
— Вчера ночью в шестом блоке удалось послушать по нашему приемнику последние известия. Из Англии. Правда, глушили страшно, но одно сообщение мы услышали очень ясно. Русские уже обстреливают Берлин.
— Берлин?
— Да.
— А американцы и англичане?
— Про них ничего не слышали. Говорю же, глушили жутко, а у нас ведь громко не включишь. Рурская область окружена, они далеко за Рейном, это бесспорно.
Пятьсот девятый с тоской уставился на колючую проволоку, за которой на горизонте под тяжелой дождевой тучей догорала полоска вечерней зари.
— Как же долго все тянется…
— Долго? Что ты называешь долго? За какой-то год
Пятьсот девятый покачал головой.
— Я не о том. Для нас здесь это долго. Для всех нас. Когда все так стремительно, так сразу! Ну как ты не поймешь? Я уже который год здесь, а вот эта весна как будто самая долгая из всех. Долго, потому что очень трудно ждать.
— Понимаю. — Гольдштейн улыбнулся, на его сером лице зубы казались кусочками мела. — Мне это знакомо. Особенно ночью. Когда не спится и дышать нечем. — Глаза его не улыбались. Они оставались какими-то тусклыми, цвета свинца. — Да, чертовски долго, если так посмотреть.
— Вот и я о том же. Еще месяц назад мы вообще ничего не знали. А теперь нам кажется, что все долго. Странно, как все меняется, едва обретаешь надежду. И начинаешь ждать. И бояться, что тебя прикончат в последнюю минуту.
Пятьсот девятый подумал о Хандке. Нет, опасность еще не миновала. Подлога, наверно, было бы достаточно, не знай Хандке его в лицо. Тогда бы пятьсот девятый действительно как бы умер — почти как тот мертвец, которого занесли в списки умерших под номером 509. Официально он был теперь мертв, но все еще находился в Малом лагере, жил здесь под фамилией Флорман. Ничего хитрее уже придумать было нельзя, хорошо еще, что староста двадцатого барака, где этот Флорман умер, согласился им помочь. Но теперь пятьсот девятому надо было избегать встречи с Хандке. И вообще остерегаться, как бы кто-то другой его не выдал. Да и о Вебере забывать нельзя — вполне может заявиться во время внезапной проверки и тоже его узнает.
— Ты один пришел? — спросил он Гольдштейна.
— Нет. Со мной еще двоих прислали.
— А еще люди будут?
— Наверно. Но не официально, не переводом. Мы там у себя человек пятьдесят, если не шестьдесят, прячем.
— Как же это вы умудряетесь столько народу спрятать?
— А они каждую ночь меняют бараки. Больше одного раза в том же бараке не ночуют.
— А если СС вызовет их с вещами на выход? Или в канцелярию?
— Тогда они не явятся.
— Что?
— Они просто не явятся, — повторил Гольдштейн. Он увидел, что пятьсот девятый даже привстал от изумления. — СС давно уже не в состоянии полностью контролировать лагерь, — пояснил он. — Вот уже несколько недель беспорядок с каждым днем все больше. Мы их путаем, как можем. Получается, что те, кого они ищут, либо с бригадами ушли, либо невесть где.
— Ну а они-то что? Неужели сами не приходят и не забирают?
Зубы Гольдштейна снова замерцали в темноте.
— Да не особенно. Разве что группой и при оружии. По-настоящему опасна только эта шайка, где Ниман, Бройер и Штайнбреннер.
Пятьсот девятый помолчал. Трудно было поверить тому, что он только что услышал.
— И давно это с ними? — спросил он наконец.
— Да уж примерно неделю. Сейчас каждый день что-то меняется.
— Ты хочешь сказать, что они боятся?
— Да. Они вдруг заметили, что нас тысячи. И они знают, что творится на фронтах.
— Так вы что, просто не подчиняетесь? — все еще отказывался понимать пятьсот девятый.
— Подчиняемся. Однако делаем все так
— Если не найдешь ничего, спроси Бергера.
— Хорошо.
Пятьсот девятый лежал возле груды мертвецов, сваленных между бараками. Сегодня груда была выше обычного. Накануне вечером не выдали хлеба. На следующий день это всегда сказывалось на числе трупов. Пятьсот девятый лег рядышком с мертвецами, прячась от промозглого, холодного ветра. Мертвые тоже на что-то годятся — от ветра защищают.
«Они вообще меня защищают, — подумал он. — От крематория, вон, защитили, и даже от чего похуже». Свирепый ледяной ветер гоняет где-то вместе с дымом прах Флормана, чье имя он теперь носит; кроме дыма, от Флормана осталось разве что несколько выгоревших косточек, которые вскоре жернова перемелют в костную муку. Но вот имя, самое, казалось бы, необязательное и наносное, — имя уцелело и стало прикрытием другой жизни, которая изо всех сил противилась уничтожению.
Он слышал, как в груде мертвых тел что-то булькает и перекатывается. Их плоть еще не застыла, в них еще работали соки. Вторая, теперь уже химическая смерть бродила по телам, гоняла газы, разлагала элементы, готовя умерших к окончательному распаду, и, словно призрачным мановением угаснувшей жизни, вздымались и опадали животы, снова испускали дух мертвые уста, а из глаз сочилась мутная жидкость, словно запоздалые слезы.
Пятьсот девятый передернул плечами. На нем была форменная венгерка гусарского гонведского полка. Во всем барачном гардеробе это была одна из самых теплых вещей, и ее по очереди отдавали тем, кто шел спать на улицу. Он рассматривал красивые обшлага, матово отсвечивающие в темноте. Есть своя ирония в том, что именно сейчас, когда он снова вспомнил и свое прошлое, и самого себя, когда он не хочет больше оставаться просто лагерным номером, ему приходится жить под именем какого-то мертвеца, а по ночам вдобавок щеголять в мундире венгерского гусара.
Его пробирал холод, и он спрятал руки в рукава. Он мог бы пойти в барак и поспать там несколько часов в теплой удушливой вони, но не пойдет. Слишком он взбудоражен, чтобы уснуть. Лучше посидеть так, померзнуть, смотреть в ночное небо и ждать, не зная, что такого особенного может этой ночью случиться и почему он так этого ждет. «Вот от этого и можно сойти с ума», — подумал он. Словно гигантская паутина, ожидание раскинулось над зоной, улавливая в себя все надежды и страхи. «Я жду, — думал он, — а Хандке и Вебер уже меня ищут; Гольдштейн ждет, хотя его сердце может отказать в любую минуту; Бергер ждет, а самому страшно, что его ушлют вместе с кремационной командой и успеют прикончить прежде, чем придет освобождение; мы все ждем, а сами не знаем когда, может, в самый последний день, нас погрузят в эшелон смертников и отправят в лагерь уничтожения».
— Пятьсот девятый! — раздался из темноты голос Агасфера. — Ты тут?
— Да, здесь я. Что у тебя?
— Овчарка умер.
Агасфер, ковыляя, приблизился.
— Он же вроде не болел, — удивился пятьсот девятый.
— Нет. Просто заснул, и все.
— Помочь тебе его вытащить?
— Не нужно. Мы с ним на улице были. Вон он лежит. Просто хотел кому-нибудь сказать.
— Понятно, старик.
— Вот так-то, пятьсот девятый.
XVII