Искра жизни (перевод М. Рудницкий)

Ремарк Эрих Мария

Он снова встал и пошел по квартире. Распахнул платяной шкаф в спальне. Когда открывал дверцу, в душе еще теплилась надежда, но едва глянул на полки, все оборвалось. Сельма забрала с собой все меха и вообще все ценное. Он раздвинул стопки белья: шкатулки не было. Он медленно прикрыл дверцы шкафа и подошел к туалетному столику. Постоял, машинально перебирая сверкающие флаконы богемского стекла, вынимал пробки, нюхал, не чувствуя аромата. Это все подарки еще со славных времен в Чехословакии, их она не взяла. Наверно, побоялась, что побьются.

Внезапно он резко обернулся и в два прыжка подскочил к стенному шкафу, открыл его, ища глазами ключ. Впрочем, можно и не искать. Потайной сейф был распахнут и пуст. Она забрала все ценные бумаги. Даже его золотой портсигар с бриллиантовой

свастикой — подарок фирмачей, когда он еще был в промышленном отделе. Зря ушел, мог бы доить этих толстосумов и дальше. Идея насчет лагеря в конечном итоге все же оказалась ошибкой. Конечно, в первые годы это было хорошее средство воздействия — зато теперь висит камнем на шее. И все-таки он был одним из самых человечных комендантов. Этим и славился. Меллерн — это не Дахау, не Ораниенбург, не Бухенвальд, не говоря уж о лагерях уничтожения.

Он прислушался. Одно из окон было распахнуто, и перед ним, словно призрак на ветру, колыхалась муслиновая занавеска. Опять этот проклятый гул на горизонте! На нервы действует. Он закрыл окно. В спешке прищемил штору. Приоткрыв окно, попытался подтянуть занавеску. Та зацепилась за угол и от рывка тут же затрещала. Он чертыхнулся и захлопнул окно. Потом отправился на кухню. Служанка сидела за столом, но вскочила, едва он вошел. Он что-то буркнул, даже не взглянув в ее сторону. Эта сука, конечно, уже все знает. Он сам достал бутылку пива из холодильника. Увидел рядом полбутылки можжевеловой водки, прихватил и ее и понес обе бутылки в гостиную. Потом пришлось вернуться — стаканы забыл. Служанка стояла у окна и прислушивалась. Она резко обернулась, словно ее застукали за чем-то недозволенным.

— Приготовить вам что-нибудь поесть?

— Нет.

И потопал обратно в гостиную. Терпкая можжевеловка была хороша, пиво в меру холодное. «Удрали, — думал он. — Как жиды. Да нет, хуже! Жиды так не поступают. Они до последнего держатся вместе». Он сам сколько раз видел. Так его одурачить! Бросить в беде! Вот она — благодарность! А ведь как бы он мог наслаждаться жизнью, не будь он таким верным семьянином. Ну, не то чтобы уж совсем, но можно считать, что верным. Да, конечно, верным, если подумать, сколько всего он мог себе позволить! А тут каких-то несколько раз. Вдовушка — та вообще не в счет. Но несколько лет назад была одна рыженькая, приехала мужа из лагеря вызволять, со страху чего она только не вытворяла! А муж-то давно уже перекинулся. Ей, конечно, об этом не сказали. Да, веселенький получился вечерок. Но потом, правда, когда ей вручили коробку из-под сигар с прахом ее благоверного, она повела себя как полная идиотка. Пришлось посадить — и поделом, сама виновата. Плевать в оберштурмбанфюрера — это, знаете, уже слишком.

Он налил себе вторую стопку можжевеловки. С какой стати он вообще об этом вспомнил? Ах да, Сельма. Сколько всего он мог себе позволить. Да уж, кое-какие возможности он явно упустил. Другие-то пользовались вовсю. Взять хоть этого увальня Биндинга из гестапо: каждый день новенькая.

Он отодвинул бутылку. С непривычки в доме было так пусто, что, казалось, Сельма и мебель вывезла. И Фрею с собой потащила! Почему у него нет сына? Это уж не его вина, точно не его! Вот черт! Он огляделся. Что ему здесь надо? Попробовать, что ли, их найти? В этой вонючей деревне? Так она еще едет. И не скоро, наверно, доберется.

Он уставился на свои начищенные сапоги. Сапоги-то начищены, а вот честь его теперь запятнана предательством жены. Он тяжело встал и, пройдя пустым домом, вышел на улицу.

У ворот стоял «мерседес».

— В лагерь, Альфред.

Машина медленно тащилась через город.

— Стоп! — сказал вдруг Нойбауэр. — В банк, Альфред!

Он вышел, стараясь держаться как можно прямей. Никто не должен видеть, как он потрясен. Это ж надо! Еще и публично его опозорить! За последнее время сняла половину всех денег! Когда он спросил, почему его не поставили в известность, в ответ только пожали плечами и что-то сказали про совместный счет. Они еще думали, что оказывают ему любезность! Официально снятие крупных сумм сейчас не очень-то поощряется.

— В

сад, Альфред!

На сей раз они ехали долго. Зато уж сад усладил его душу утренней свежестью и благодатным покоем. Фруктовые деревья уже начинали цвести, уже раскрылись кое-где, радуя глаз веселым разноцветьем, нарциссы, фиалки и крокусы. В нежной зелени первой травы они мерцали, как пестрые пасхальные яйца. Вот у них все без обмана — они вовремя взошли, вовремя распустились, они просто были тут, в срок и как положено. На природу можно положиться, природа никуда не убежит.

Он пошел к зверушкам. Кролики мирно хрумкали за проволочной сеткой. В их чистых красных глазках не было помыслов о банковских счетах. Нойбауэр просунул палец в ячейку и ласково почесал мягкую шубку своего белого ангорского любимца. А он-то хотел из этих шкурок заказать Сельме горжетку! Простофиля и болван, которого все вечно обводят вокруг пальца!

Прислонясь к решетчатой стенке, он через открытую дверь смотрел на улицу. В тепле и покое мирно жующего крольчатника его негодование постепенно сменилось жгучей жалостью к себе. Сияющая голубизна неба, цветущая ветка, что лезла прямо в дверной проем, мягко покачиваясь на ветру, трогательные мордочки зверьков в полумраке — все настраивало на меланхолический лад.

Внезапно до него снова донесся гул. Он стал теперь какой-то рваный и был сильнее, чем прежде. Он неотвратимо вторгался в его личное горе глухим, пульсирующим, подземным биением. Он стучал и стучал в ушах, и вместе с ним снова пришел страх. Но то был уже иной страх, чем прежде. Этот новый страх был острей, глубже. Нойбауэр был теперь один и уже не мог обманываться, пытаясь убедить других, а заодно и себя, что все в порядке. Теперь он был со страхом наедине и ощущал его без всяких скидок, страх забивал горло, вздымаясь откуда-то изнутри, из желудка, а потом снова опадал — из горла обратно в желудок, в самое нутро. «Я ничего такого не сделал, — думал он без особой уверенности. — Я лишь выполнял свой долг. У меня есть свидетели. Много свидетелей. Бланк мой свидетель, я совсем недавно угостил его сигарой, а мог бы и посадить. Другой бы забрал у него магазин вообще даром, ни гроша не заплатив. Бланк сам признал, он где угодно подтвердит, что я вел себя порядочно, он под присягой это покажет…» «Ничего он под присягой не покажет», — холодно возразил ему внутренний голос, и Нойбауэр даже обернулся, будто слова эти произнес кто-то у него за спиной. Вот стоят грабли, лопаты, тяпки, удобные, прочные черенки выкрашены зеленой краской, — быть бы ему сейчас крестьянином, садовником, трактирщиком, любым ничтожеством! Эта чертова ветка, что тут цветет, ей легко — цветет себе и не знает никакой ответственности! А куда податься, коли ты оберштурмбанфюрер? С одной стороны русские прут, с другой — англичане с американцами, куда тут денешься? Сельме хорошо рассуждать. От американцев побежишь — значит, прямо к русским в лапы, а уж что русские с ним сделают, представить нетрудно. Они ведь неспроста сюда шли от Москвы и Сталинграда через всю свою опустошенную родину.

Нойбауэр отер пот под глазами. Сделал несколько шагов. Колени у него подгибались. Надо все как следует обдумать. Пошатываясь, он на ощупь выбрался из крольчатника. Скорее на свежий воздух. Он жадно, глубоко дышал, но вместе с воздухом, казалось, вдыхает и этот проклятый неровный гул из-за горизонта. Теперь гул колыхался у него в легких, и его снова охватила слабость. Он ухватился за дерево, и его тут же легко, без всякой отрыжки, вырвало прямо на нарциссы.

— Пиво, — пробормотал он. — Пиво и можжевеловка. Не в коня корм.

Он оглянулся на калитку. Слава Богу, Альфреду его не видно. Постоял еще немножко. Потом почувствовал, как пот мало-помалу высыхает на ветру. И медленно пошел к машине.

— В бордель, Альфред!

— Куда, господин оберштурмбанфюрер?

— В бордель! — заорал Нойбауэр, приходя вдруг в ярость. — Немецкого языка не понимаешь?

— Публичный дом закрыт. Там теперь временно госпиталь.

— Тогда вези в лагерь.

Он залез в машину. Конечно, в лагерь, куда же еще?

* * *