Искра жизни
Шрифт:
Первые взрывы потрясли город. Пронзительные звуки падающих бомб разорвали вой сирен. Земля задрожала. От стены медленно отвалился кусок выступа. Желая спастись, несколько заключенных бросились к груде развалин. К ним подбежали мастера.
— Встать! Встать!
Их голосов не было слышно. Они хватали и оттаскивали людей. Гольдштейн видел, как у одного узника, бросившегося на землю, раскололся череп и хлынула кровь. Стоявший рядом с ним схватился за живот и упал ничком. Это были не осколки от бомб. Это стреляли эсэсовцы. Выстрелов не было слышно.
— Бункер! — кричал Гольдштейн сквозь
Они не сводили взгляда со входа. Казалось, что он расширился. Зиявшая в нем темнота означала для них холодное спасение. Это была черная пучина, противостоять которой было почти невозможно. Узники уставились, как загипнотизированные. Их ряды дрогнули. Вернер не поддержал Гольдштейна.
— Нет! — Он сам уперся взглядом в бункер и кричал сквозь шум. — Нет! Нет! Всех перестреляют! Нет! Ни с места!
Гольдштейн повернул к нему свое серое лицо. Глаза распластались на нем, как поблескивающие куски солнца. Рот от напряжения был перекошен.
— Не прятаться! — воскликнул он. — Бежать! Насквозь! Там проход!
Это потрясло Вернера, как удар в живот. Его вдруг затрясло. Дрожали не руки и не колени. Он задрожал всеми фибрами души. Вернер понимал, что бегство будет сопряжено с немалыми опасностями; однако сама мысль об этом представлялась ему достаточным искушением — сбежать, в каком-нибудь доме стащить одежду и, воспользовавшись возникшей неразберихой, скрыться.
— Нет! — он думал, что говорит шепотом, а на самом деле его голос грохотал во всеобщем гуле. — Нет! — Это касалось не только Гольдштейна, но и его самого. — Теперь уже нет! Нет, теперь уже нет! — Он отдавал себе отчет, что это — безумие; тем самым было бы поставлено под удар все, чего им до сих пор удалось добиться. Уничтожили бы товарищей, десятерых за каждого, пытавшегося скрыться, кровавая расправа в скученной толпе, новые репрессивные меры в лагере — и тем не менее «Там проход!» прозвучало зияюще и маняще — Нет! — это крикнул Вернер, поддерживая Гольдштейна и таким образом себя.
«Солнце! — подумал Левинский. — Это проклятое солнце! Оно безжалостно выдавало все. Почему же тогда не расстреляли солнце? Казалось, что стоишь обнаженный под огромными прожекторами, открытый для бомбометания с самолета. Хоть бы показалось облачко, ну хоть бы на миг!» По его телу обильно струился пот.
Стены дрожали. Откуда-то неподалеку доносился мощный грохот, под который медленно обрушивался кусок стены с оконным переплетом без стекла. Когда пятиметровый кусок стены свалился на заключенных, это не вызвало паники. Только узник, которого накрыл четырехугольный оконный переплет, еще стоял и недоуменно смотрел по сторонам. Он не понял, почему вдруг его полтела завалило мусором, а он все еще жив. Рядом с ним ноги, торчавшие из-под обломков рухнувшей стены, несколько раз дернулись вверх-вниз.
Постепенно спадало напряжение. Поначалу это было почти незаметно, чуть смягчалось давление на слух и мозг. Потом, как слабый свет в шахте, стало пробиваться сознание. Как и прежде, доносился грохот, тем не менее всем сразу стало ясно: гроза миновала.
Из своего бункера вылезли эсэсовцы. Вернер разглядывал стену перед собой. Постепенно она снова принимала свой обычный
В воздухе носились приказы. Уцелевший узник, застрявший в оконном переплете, вылез из кучи мусора. Его правая ступня была вывернута. Он приподымал ее, стоя на одной ноге. Он боялся упасть на землю. Подошел один из эсэсовцев.
— А ну, быстрее! Откапывайте этих здесь!
Заключенные стали разбирать мусор и камни. Они работали руками, лопатами и кирками. Вскоре они раскопали своих товарищей. Их оказалось четверо. Трое были мертвы. Один еще дышал. Его оттащили в сторону. Вернер стал искать, чем ему помочь. Он увидел, что из подворотни в их сторону идет женщина в красной блузке. При налете она не бросилась в бомбоубежище. Она осторожно несла в руках миску с водой и полотенце. Ни о чем не задумываясь, женщина прошла с водой мимо эсэсовцев и поставила ее рядом с пострадавшим. Эсэсовцы переглянулись, но ничего не сказали. Она обтерла ему лицо.
У пострадавшего выступила кровавая пена. Женщина вытерла ему губы. Один эсэсовец рассмеялся. У него было какое-то недоделанное поджатое лицо с такими светлыми ресницами, что бледные глаза казались совсем остекленевшими.
Зенитки перестали стрелять. В тишине снова зазвучал рояль. Теперь Вернер понял, откуда летели эти звуки — из окна первого этажа бакалейной лавки. Бледный мужчина в очках все еще играл там на раскрытом коричневом рояле «Хор узников». Эсэсовцы ухмылялись. Один из них постучал себе по виску. Вернер не знал, для чего играл этот человек — чтобы не думать о бомбардировке или же у него в голове было что-то другое. В конце концов Вернер решил, что это было своего рода обращение к людям. Он всегда верил в лучшее, если при этом отсутствовал риск. Так проще было жить.
Сбегались люди. Эсэсовцы действовали по-военному. Заключенные строились по команде. Командир колонны приказал одному эсэсовцу оставаться при погибших и раненых. Затем поступило приказание двигаться по дороге бегом. Последняя бомба угодила в бомбоубежище. Заключенным предстояло его раскопать.
От углубления неприятно пахло кислотами и серой. Наискось с краю возвышалось несколько деревьев с обнаженными корнями. Развороченная ограда сквера уткнулась куда-то в небо. В бомбоубежище не было прямого попадания, бомба ударила в него сбоку, вызвав завал.
Узники проработали более двух часов у входа, разгребая перекошенную от взрыва лестницу ступень за ступенью. Все работали так быстро, насколько хватало сил, словно завалило их собственных товарищей.
Час спустя вход был раскопан. Но еще раньше до них донеслись крики и стоны. Видимо, в бункер откуда-то продолжал поступать воздух. Крики стали нарастать, когда проделали первое отверстие. Сначала вылезла чья-то голова и раздался крик, потом прямо из-под нее просунулись две руки, желающие пробраться сквозь мусор, — казалось, что землю буравит какой-то огромный крот.